Люберцы

Начнем о писателе, не очень известном, но с чрезвычайно запутанной судьбой.

Константин Николаевич Леонтьев был рожден 13 числа. Только никогда не говорил об этом. В письмах к знакомым сообщал скупо: “Я родился в 1831 году”. Ни дня. Ни месяца. Даже в словоохотливом многотомном “Энциклопедическом словаре “Брокгауза и Ефрона” упомянут только год. Понятно, что Леонтьев не ожидал ничего для себя хорошего в жизни.

Но в молодости его несчастным никак не назовешь. Было небольшое имение. Окончил медицинский факультет в престижном Московским университете. Первые литературные забавы (пьесы) были одобрены Тургеневым (но не пропущены цензурой). К 30 годам опубликовал три повести, роман и с десяток ядовитых полемических статей. С 1863 года служил на престижных консульских должностях в европейских владениях Турции (Крит, Тульча, Салоники).

Тяжелым для него стал 1871 год. Подцепив заразу в Салониках, наш россиянин, сам врач, поставил себе диагноз и ужаснулся: холера! Страх скорой смерти охватил его. Он запер двери на все запоры, задернул шторы, чтобы не различать смену дней и ночей. Никого к себе не пускал. Наступил час кризиса. В смятении, в полубреду упал на колени перед ликом Божией Матери, творя молитвы, и дал торжественный обет: если останется жив, навсегда уйдет в монахи.

О чудо! Через два часа ему стало легче. А рано утром он уже скакал в Афон, в монастырь, чтобы исполнить обещание. Леонтьев провел на Святой горе целый год. В его мировоззрении совершился глубокий поворот. Он сжег все ранее написанное (не одному же Гоголю сжигать рукописи), создал лучшие свои вещи: “Византивизм и славяне” и “Из жизни христиан в Турции”. Но светские дела не ладились, материальное положение пошатнулось, и он бежит в Россию.

Родина встретила неприветливо. Имение было заложено, банк требовал проценты. На попечении оказались слуги, жившие в московском доме, и престарелые дворовые, которым его мать обещала пенсию. Денег взять негде было. В долг никто не давал. В отчаянные минуты Леонтьев снова вспомнил о Боге и “очертя голову”, поступил послушником в наш Николо-Угрешский монастырь, надеясь со временем стать монахом.

Но не по Сеньке была шапка. Барин, сибарит, не мыслящий час провести без крепкого кофе, изысканных вин и дорогих сигар, был ошарашен сменой декораций, вместо модного костюма с галстуком – черная до пят одежда. Не светлая многокомнатная квартира – а узкая, холодная келья, не пышные перины и подушки – а жесткая полутюремная постель. И пища – совсем не похожая на ресторанную.

А ведь и поджарый живот без еды не живет. И Леонтьев возопил!

“Телесно мне через два месяца стало невыносимо, – делился он потом с приятелями, – потому что денег не было и рубля, а к общей трапезе я никак не мог привыкнуть... Ел только, чтобы прекратить боль в желудке, а сытым быть – и забыл, как это бывают сыты”.

К физическим страданиям добавились и нравственные: братия им откровенно помыкала, он был чужим. “Отец Пимен звал меня дураком и посылал в сильный мороз на постройку собирать щепки”.

Не следует, надо полагать, искать в сочинениях Леонтьева репортаж из нашей святой обители. Окажись в его положении любой писатель, не до записок было бы. Разве что Достоевский или Солженицын. У других кишка тонка.

В мае 1875 года обессиленный и обескураженный Леонтьев выбрался из монастырского плена, но мысль о приличной обители не оставляла его. Он писал знакомым:

“Я очень ослабел и заболел от лишений в монастыре и уехал сюда, в свое маленькое имение подкрепиться до осени. Осенью думаю опять в какой-нибудь монастырь. Долго без церкви и молитвы я быть не могу, и на меня слишком часто в мирской обстановке находит нетерпимый ужас смерти и тоски”. Дворянин мечтал монашествовать, не выходя из господских покоев, проповедовать, сидя в вольтеровском кресле.

Константин Николаевич успешно отдыхал в своем именьице пять лет, затем на полгода устроился помощником редактора в один печатный орган и семь лет заседал в Московском цензурном комитет. Заработав приличную пенсию, он купил дом за оградой знаменитой Оптинской пустыни. Перевез туда старинную екатерининскую мебель, развесил портреты досточтимых предков и стал жить, как точно подметили его биографы, полупомещиком, полумонахом. Это и был предел его мечтаний. В тишине и полумраке домашнего кабинета накропал он пространные рецензии “О романах Л.Н. Толстого” и “Наши новые христиане”, в которых сурово осудил религиозные “умствования” Достоевского и Льва Толстого.

Летом 1891 года, по настоянию старца Амвросия, Леонтьев переехал в Сергиев Посад, где принял, наконец, постриг в монахи под именем Климентия, сделав это все-таки тайно ото всех. Это было последнее его деяние. Простудившись, он заболел воспалением легких. В тридцать лет это бы ничего, но в шестьдесят... Константин Николаевич скончался 13 ноября 1891 года, то есть накануне 13-го числа. Так замкнулся круг его жизни.

Похоронили его близ Троицкой лавры, в Гемсиманском скиту. При советской власти кладбище пришло в жуткое запущение, могила его затерялась. Но в последнее время к его имени снова возник интерес. В 1991 году, к столетию со дня его смерти, прошла научная конференция о его жизни и творчестве. После долгих поисков была отыскана и его могила, благодаря дневнику писателя Михаила Пришвина, который точно записал ее местоположение. Над надгробием воздвигли крест. Леонтьев был все же знаковой величиной в русской литературе.

Неоспорима слава драматурга А.Н. Островского. И не с кем ему ее делить... Но как тогда прикажете понимать подслушанную реплику:

“Вошел молодой человек, лет 27-28, блондин, розовенький, с маленькой русой бородкой.

– Рекомендую вам моего сотрудника Соловьева, с ним вместе написана мною пиеса “Дикарка”, – сказал Островский”.

Вот тебе и на! Были “негры” у Александра Дюма, писали сообща Некрасов и Панаева, затмили Шерлока Холмса братья Вайнеры, но чтобы Островский использовал чужой труд!.. Этого в школе мы не проходили. К барьеру драматурга!

Личность соавтора Островского выяснена. Неудачник! Шести лет лишился отца. Гимназию окончил кое-как, не получив права поступить без экзаменов в университет. Устроился в дворянский пансион... надзирателем! Хорошо, что не дворником. Мечтал стать Гоголем или Пушкиным, и что же? Первая же его пьеса “Куда деваться”? – обратите внимание на безысходность названия – отвергнута всеми постановщиками, а всего он умудрился накатать 23 драматических произведения.

Провинциала манит столица. Он оформляется вольнослушателем в Московский университет. Но не в учебных аудиториях проводит часы, а на шумных театральных галерках. На беду повстречал в Москве свою школьную любовь Ольгу Ширинкину, но она отвернулась от бедного студента-недоучки. И Соловьев стал заглядывать на дно рюмки.

Надо содержать больную мать, и Николай Яковлевич, переехав в город Мосальск, преподает арифметику в мужском училище и женской прогимназии.

Через четыре года не выдерживает, едет в Петербург и Москву, хлопочет, мечется в поисках сносной работы и... неожиданно оказывается в Николо-Угрешском монастыре. Нет, он не монах, он пуслушник и ведет уроки в монастырском училище.

Угрешская обитель была основана Дмитрием Донским еще в 1380 году и, в бытность Соловьева в ней, торжественно готовилась к своему 500-летию. Монастырь был великолепен. Его каменные громады возвышались над полями и лесами, над избами селян, над речной долиной. Весь он был ослепительно белым, опоясанный прочной лентой-стеной. 16 башен охраняли его покой, 8 широких ворот вели на его просторный двор. Шестиярусная колокольня вздымалась высоко вверх, озирая окрестность. Внутри ограды было пять церквей и Петропавловский скит, куда женщины допускались всего дважды в году – 26 мая и 29 июня.

В монастырском училище обучалось до 40 мальчиков. Два года учил юных чад уму-разуму наш бестолковый учитель, и трудно оказать, что было бы с ним дальше, если бы не знакомство с К.Н. Леонтьевым, описанное в “Литературном сборнике”, изданном в Костроме в 1928 году:

“По счастливому совпадению в тот же монастырь и в том же году пришел искать успокоения своей мятежной страстной натуре другой писатель, известный эстет и философ мрачного византевизма К.Н. Леонтьев, тоже облачившийся в подрясник послушника... Завязалось близкое знакомство”. (О Леонтьеве мы рассказали в предыдущем разделе).

Соловьев показал Леонтьеву свои литературные опусы, тот усмотрел в них задатки сильного таланта и обещал помочь.

Спустя полгода “философ мрачного византевизма” в тоске по светским увеселениям покинул монастырь и, держа обещание, попросил Островского прочитать рукописи. Маэстро был оптимистично настроен. “Пьеса, – писал Островский 7 февраля 1876 года, – имеет большой интерес. Но для того, чтобы иметь успех, требует, по моему мнению, значительной переделки. Если бы я мог видеть автора и говорить с ним обстоятельно, я бы охотно предложил ему свое содействие”.

Свидание состоялось. Островский советует учителю оставить монастырь.

– А на какие доходы мне жить? – напрямую спрашивает белец (т.е. еще не постриженный в монахи).

– На первое время найду вам ссуду, потом устрою на службу, а на лето милости просим пожаловать в мое имение, на Волгу...

Николай Яковлевич ссуду взял, от службы отказался – труд упорный ему был тошен, а у Островского с удовольствием гостил, отдыхал на всем готовом, набирался сил, писал свои сочинения. Хозяин редактировал черновой текст, перерабатывал его, шлифовал, взвешивал каждую запятую.

У Соловьева пьеса называлась “Конец – делу венец”. Островский поморщился: невыразительно. Писатель предложил еще два варианта: “Расчет” и “Ошибка в расчете”. – “Не то, не то”, – отклонил Островский. – “Ну, тогда “Женитьба Белухина”. – “Подойдет. Только не Белухина, а Белугина”... Поменял одну лишь буковку, а заглавие заиграло. Пьеса вошла в репертуар под двумя фамилиями: Островского и Соловьева... И так на каждом шагу изменения.

Сохранился отзыв профессионала, который прочитал произведение и в первоначальном виде, и в окончательной редакции:

“И что же я увидел? Потуги дилетанта, писание малообразованного человека... Пьеса была написана не литературным языком, а главное, была скучна. Под пером Островского все дефекты исчезли и “Женитьба Белугина” как комедия нравов до сих пор не сходит с подмостков театров”.

Были обработаны, исправлены и стали маленькими шедеврами “Счастливый день”, “Дикарка”, “Светит да не греет”.

Новое имя вызвало интерес в публике. Премьеры шли на бис. Соловьев воспринял это как свою заслугу. Гордыня им овладела. Он уже не хочет мириться с ролью подручного. Хватит! И Николай Яковлевич порывает с учителем навсегда. Теперь он будет работать самостоятельно! Он докажет! Он сумеет!.. Сам ставит комедию “Прославились”, драму “Медовый месяц”. Но аншлага нет. Полнейшее равнодушие. Автор жалок и растерян.

Прав был Островский, когда, досадуя на недавнего своего партнера, несколько ранее, писал:

“Я не буду распространяться, как он чуть не погиб, как я его вывел из беды, но я должен вам сказать, что своею помощью я поставил его в ложное положение, т.е. я дал ему возможность понюхать чаду успеха (не заслуженного им) и немножко угореть. Если моя заботливость о нем ограничиться только тем, что я для него сделал, то он запутается опять, и уже безвозвратно”.

Островский умер в 1886 году. Помогать стало некому. “Признаюсь, – записывает Соловьев, – порой я ощущаю глубокий упадок сил и моя голова бывает совершенно разбросана”. Вот еще подобная запись: “Все лето и осень я страдал сильным нервным расстройством”. По мнению биографов, “Соловьев был болен известным русским пороком”.

Скончался Николай Яковлевич в 1898 году в Юхнове и похоронен на местном кладбище.

А Островский как был, так и остался гордостью русской драматургии.

С довоенных лет можно слышать о соседнем дачном поселке почтительно-уважительное: “Литературное Красково”. О Люберцах так не говорят, о Малаховке – тоже. А Красково, видите ли, не простое, а “литературное”! Кто же создал ему такую славу? Ссылаются, что гостил там Куприн, снимал дачу Гиляровский, приезжал Чехов... Правильно. Но все это потом, гораздо позже, а первым поселенцем, первопроходцем, застолбившим эту счастливую жилплощадь, был поэт Лиодор Пальмин. Фамилия не нашинская, экзотическая, с другими не спутаешь, пальмы у нас не растут.

В молодости имя его гремело. Печатался в сатирическом журнале “Искра”. Активный участник студенческих волнений. Арестован и брошен в мрачные казематы Петропавловской крепости. Его стихотворение “Реквием” стало революционным гимном:

Не плачьте над трупами павших борцов,

Погибших с оружьем в руках.

Не пойте над ними надгробных стихов,

Слезой не скверните их прах.

Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,

Воздайте им лучший почет:

Смелее шагайте по мертвым телам,

Несите их знамя вперед...

В 1869 году Пальмин перебирается на жительство в Москву, на лето снимает крестьянскую избу в Краскове. Возможно, покупает ее. Тогда это был медвежий угол. Постройки, крытые соломой, прятались под кронами деревьев. Горластые петухи своим криком соперничали с далекими паровозными гудками. Своей станции не было. Сходить приходилось в Люберцах и густым лесом несколько верст добираться пешком. Когда устроили остановочный пункт в Малаховке, путь стал короче. И, по меткому выражению постояльцев, “все избы превратились в дачи”.

“Литературная поросль 80-х годов, понаехавшая в Красково, застала уже постаревшего, надломленного, растерявшего былой пыл Лиодора Ивановича. Его портрет нарисовал (словесно) Александр Куприн:

“Я и теперь совершенно точно припоминаю эту характерную физиономию: яйцевидное лицо, все изрытое оспой и постоянно склоненное набок, жиденькая, беспорядочная, трясущаяся бороденка песочного цвета, длинный нос, подслеповатые глаза и высокий конический лоб, по обе стороны которого падали на плечи прямые редкие волосы. Он никогда не присаживался и постоянно ходил по комнате из угла в угол, причем так широко и смешно расставлял свои кривые ноги, как будто бы находился на палубе корабля во время бури”.

Михаил Чехов, родной брат писателя Чехова, дополнил описание:

“Пальмин был сутул, ряб, картавил букву “р” и всегда был так неряшливо одет, что на него было жалко смотреть”.

А если упомянуть, что Лиодор Иванович то и дело заглядывал в рюмку, то боюсь, что некоторые слушатели воскликнут: “Да это же настоящий бомж!”. Но не опешите с выводами. Тот же Михаил Чехов был более справедлив к поэту: “Он был благороден душой и сострадателен. Это был высокоталантливый, но совершенно уже опустившийся человек”.

Пальмин жил не один: то ли с супругой, то ли с прислугой. Была она добрая, простодушная, малограмотная с народным именем Авдотья. Друзья Пальмина за глаза величали ее деревенской бабой, а Чехов, шалун Чехов перекрестил ее в Фефелу. Она не обижалась. Гиляровский любил бывать у нее в гостях, вспоминал:

“Мы жили целое лето на даче под Москвой, в Краскове, я на одном конце села, а он (Пальмин) на другом, рядом с трактиром. Иногда, когда он у меня изредка засидится, подвыпьет, это бывало к полуночи, то я шел его проводить... Жена всегда ждет его, ругает, не стесняясь при мне: опять напился. А сама уже тащит на стол угощенье и ставит три рюмки или три стакана – сама любила выпить и угостить. “Вы вот коклетку скушайте”, – уговаривает она меня. “Сколько раз тебе говорю: не коклетку, а котлетку...” “Вот если бы я тебе из кота ее сжарила, тогда котлета. А это, небось, говядина...”.

Дворянин Пальмин жил литературным заработком. Кажется, не было в Москве и Петербурге такого журнала или газеты, где бы не появлялись его произведения. Прозой и драматургией не увлекался. Кропал только стихи, но уму непостижимо, в каком количестве! Чтобы все их напечатать, рассылал под различными псевдонимами. Библиограф Масанов подсчитал, что их было 43! Любимым из них был Трефовый король. Безусловно, перво-наперво описал он все красковские прелести: волны Пехорки, голубизну неба, фауну и флору (о чем еще он мог писать, живя в деревне?). Не забыл и про бывшую помещичью усадьбу:

Старинный парк, дремучий и теннистый.

Густой травой дорожки поросли.

Вон барский дом под чащею ветвистой

Передо мной виднеется вдали.

Какая глушь налево и направо!

Старинный дом построен величаво,

Но обветшал, давно в нем жизни нет...

Собеседников себе он выбирал среди живой природы. С приветственным словом обращался к луговым цветам:

О, едва ли я могу

Всех назвать вас по латыни,

Перечислить на лугу...

Как дитя, любуюсь вами,

Но простите мне, друзья,

Не знаком я с именами.

Не ботаник вовсе я...

Тут с волшебным звоном дружно

Рассмеялись все цветы:

– Нам ботаники не нужно,

Нам милей твои мечты...

Ну, чем не стихотворение для детей? Умилительное, слащавое.

Когда-то Пальмин бежал из душного города на лоно природы. Но город шел по его пятам, догонял и догнал. Тихое село Красково превратилось в купеческий балаган. Это не для дворянина. Он поэтизирует старый быт:

А там, вдали, из зелени садов,

Ряд модных дач, сверкая новизною,

Как бы надел кокетливый наряд.

Мещанскою приманкою блестят

Террасы там с отделкою резною.

И башенки с флагами и шпили...

Пускай они, покрыты лаком моды,

Дешевою пленяют красотой! –

Забытый дом с холма глядится в воды

И брезгует он новой суетой...

Поэтическое творчество Пальмина сейчас совершенно забыто. Но в истории русской литературы он оставил своеобразный след – как покровитель молодых писателей Куприна и Чехова.

Все в мы в юности сочиняли стишки, не отпирайтесь. Даже такой завзятый прозаик, как Александр Куприн, начинал с рифмы. К 15 годам накопилось у него предостаточно. Кому показать? С кем поделиться? Кореши-кадеты не поймут. Он воспитывался в кадетском корпусе – закрытом военном училище на офицера. Кому же? Гостя у своей сестры на даче в Краскове, приметил он одного постояльца, живущего по соседству, по фамилии Пальмин. О нем говорили, что он вхож во все редакции журналов и газет. Как-то пытались подсчитать и сбились со счета: “Русская мысль”, “Стрекоза”, “Наблюдатель”, “Развлечение”, “Осколки”…

Была не была! Юноша отважился и предложил старичку-дачнику свои поделки. Хотя какой он старик? Выглядел на все шестьдесят, но было ему только сорок с хвостиком. Паспортный и биологический возрасты не совпадают.

Что принес подросток на суд журнальному авторитету? Не знаем. Но что-то вроде этих, написанных несколько позднее строчек:

Не гулял я с косой, не бродил за сохой,

Не работал в лесу топором –

Я по книгам знаком

С деревенской нуждой, с деревенской страдой,

С деревенским тяжелым трудом.

Начинающий поэт был откровенен: у меня мало жизненного опыта, не обессудьте, позаимствую у старших собратьев темы, образы, интонацию... Да это и заметно по реминисценциям – отзвукам, отголоскам чужих произведений. Сравните, у Некрасова: “Не гулял с кистенем я в дремучем лесу”, у Куприна – “Не гулял я с косой, не бродил за сохой”. Ученические стихи. Потому-то он никогда их не перепечатывал, не включал в собрание сочинений.

А что Пальмин? Он, талантливый стихотворец, всю жизнь писавший ямбами и хореями и никогда прозой, искренне посоветовал юнцу:

– Бросьте Вы эту дешевую лирику! Возьмитесь-ка за рассказы. Я вижу: у Вас получится. А я посодействую с публикацией.

Куприн послушался. Но, верный себе, он и тут не обошелся без подражания. Позаимствовал сюжет, уже апробированный другими. При исполнение главной роли отравилась прямо на сцене известная актриса Евлалия Кадмина. Это роковое событие использовал Тургенев в повести “Клара Милич”, Антон Чехов в одноактной пьесе, драматург Суворов в драме “Татьяна Репина”. Куприн шел по протоптанной дорожке.

Пальмин не подвел. По его протекции рассказ “Последний дебют” был напечатан в 1889 году.

Радость дебютанта была так велика, что он, поднимаясь по лестнице, перепрыгивал через пять ступеней! Ротный командир охладил восторг кадета:

“До меня дошло, что ты написал какую-то хреновину и напечатал ее?

– Так точно, господин капитан.

– Подай ее сюда!

Я быстро принес журнал...

Он поднес печать близко к носу, точно понюхал ее и сказал:

– Ступай в карцер...

Я пошел под арест. Я не унывал”.

За “Последним дебютом” появились “Молох”, “Олеся”, “Поединок”, “Яма”, “Изумруд”, “Гранатовый браслет”… Но и в лучах славы Александр Иванович не забывал о красковском старичке. Ему посвящены лучшие абзацы в очерке “Типографская краска”, рассказе “Первенец”, в романе “Юнкера”. Внешность и все манеры Лиодора Ивановича настолько врезались в память Куприну, что, прочитав чеховскую “Палату № 6”, он воскликнул: “Доктор Рагин целиком списан с Пальмина”. На что Чехов только кисло поморщился: Пальмин уже умер год назад, пятидесяти лет...

Красково Куприн тоже вспоминал с теплотой:

“Несколько лет тому назад я проводил летние месяцы на даче, вдали от пыльного, душного, наполненного суетой и грохотом города в тихой деревушке, затерявшейся среди густого соснового леса, верстах в восьми от станции железной дороги. Туда только что начали в то время показываться первые пионеры будущей дачной колонии, которая теперь совершенно заполнила это милое, уютное местечко...

Бывало, встанешь рано утром вместе с восходом солнца, когда росистая трава еще белеет, а из леса с его высокими, голыми, красными стволами особенно сильно доносится крепкий смолистый аромат. Не умываясь, накинув только поверх белья старое пальтишко, бежишь к реке, на ходу быстро раздеваешься и с размаху бухаешься в студеную... водяную поверхность”.

Но Куприн, сын города, не мог долго задерживаться на даче. Безмятежная идиллия его не устраивала. Город притягивал его, словно магнит. Писатель признавался:

“С трехлетнего возраста и до двадцатилетнего – я москвич. Летом каждый год наша семья уезжала на дачу: в Петровский парк, в Химки, в Богородское, (Красково), в Петровско-Разумовское, в Раменское, в Сокольники. И, живя в зелени, я так страстно тосковал по камням Москвы, что настоятельной потребностью... было для меня хоть раз в неделю побывать в городе, потолкаться по его жарким пыльным улицам, понюхать его известку, горячий асфальт и малярную краску, послушать его железный и каменный грохот”.

Да и все мы, горожане, чувствуем себя в сельской обстановке не очень-то уютно, словно не в своей тарелке. Нам вроде чего-то не хватает. Хорошо на даче, но скорей бы в свою каморку. Сочувствуем поэту, который написал:

Я невольный житель городской.

Город этот называется Москвой.

В 1919 году Куприн покинул Россию. И только в 1937-м ему разрешили вернуться на родину. Но увы! Он был уже не тот. Это первым признал Телешов: “Это было что-то мало похожее на прежнего Куприна, слабое, печальное и, видимо, умирающее. Говорил, вспоминал, перепутывал все, забывал имена прежних друзей”.

Талантам не гоже доживать до дряхлости.

Владимир Гиляровский работал репортером по отделу происшествий в “Русских ведомостях”. Печатался и во многих других изданиях. Любопытные воспоминания о нем оставил родной брат писателя Чехова Михаил Чехов:

“Однажды... брат Антон вернулся откуда-то домой и сказал:

– Мама, завтра придет ко мне некто Гиляровский. Хорошо бы его чем-нибудь угостить.

Приход Гиляровского пришелся как раз на воскресенье, и мать испекла пирог с капустой и приготовила водочки. Явился Гиляровский. Это был тогда еще молодой человек, среднего роста, необыкновенно могучий и коренастый, в высоких охотничьих сапогах. Жизнерадостностью от него так и прыскало во все стороны. Он сразу же стал с нами на “ты”, предложил нам нащупать его железные мускулы на руках, свернул в трубочку копейку, свернул винтом чайную ложку, дал всем понюхать табаку, показал несколько изумительных фокусов на картах, рассказал много самых рискованных анекдотов и, оставив по себе недурное впечатление, ушел. С тех пор он стал бывать у нас”.

В мае 1885 года Михаил Чехов окончил курс гимназии. Он прогуливался по улице, когда его окликнули:

– Эй, Миша, куда идешь?

Окликнул Гиляровский. Он ехал на извозчике и любезно предложил подвезти гимназиста. Миша обрадовался и сел. Но, отъехав немного, репортер припомнил, что ему нужно в “Эрмитаж”. Так Миша оказался в летнем театре, где шел спектакль.

– Посиди здесь, я сейчас приду, – сказал Гиляровский и удалился. К Мише подошел капельдинер и потребовал билет. Никакого билета не было, и театральный стражник ухватил “зайца” за рукав и повел к выходу. Откуда ни возьмись, вырос Гиляровский:

– Что такое? в чем дело?.. Ах, билет?.. Вот тебе, миленький, билет!

– И, оторвав от газеты клочок, протянул его капельдинеру.

Неправдоподобно, но тот был удовлетворен.

Но на этом билетные приключения в тот день не кончились. Гиляровский уговорил Мишу поехать на Рязанский вокзал и затащил в дачный поезд чуть ли не на ходу. Только они расположились в купе, вошли контролеры. Миша обомлел. А Гиляровский, не поднимая глаз от газеты, оторвал от нее два клочка, как и тогда, в летнем театре, и протянул их обер-кондуктору. Тот почтительно пробил их щипцами и возвратил...

Как это объяснить? Неужели контролеры не видели, что их дурачат? Вспомните автобиографические заметки популярного в свое время гипнотизера Мессинга. Видимо, обладал гипнозом, сам того не зная, Гиляровский. Мессинг мальчишкой убежал из дома, скитался, ездил “зайцем”. И вот однажды железнодорожные ревизоры вытащили его из-под лавки, догадываясь, что замухрышка едет без билета.

“Я нащупал на полу грязный клочок бумаги и протянул, – вспоминал Мессинг. – При этом я страстно желал, чтобы поверили, что это билет. Контролер странно на меня посмотрел и пробил бумажку компостером. Так я впервые узнал, что обладаю силой внушения”.

Как схожи между собой поведения Гиляровского и Мессинга! Но не советуем поездным “зайцам”, а их развелось ого-го сколько! – подсовывать проверяющим газетные обрывки вместо билетов.

Итак, наши путешественники избежали штрафа и их не высадили на полпути. “Мы, – продолжает Михаил Чехов, – вылезли из вагона, кажется, в Люберцах или в Малаховке и крупным густым лесом отправились пешком куда-то в сторону... Было уже темновато... Мы прошли версты две, увидел перед собой поселок. Светились в окошках огни. По-деревенски лаяли собаки. Подойдя к одному из домиков с палисадником, Гиляровский постучал в окно. Вышла дама с ребенком на руках.

– Маня, я к тебе гостя привел...

Мы вошли в домик. По стенбм, как в деревенской избе, тянулись лавки, стоял большой стол. Другой мебели не было никакой, и было так чисто, что казалось, будто перед нашим приходом все было вымыто.

– Ну, здравствуй, Маня! Здравствуй, Алешка!

Гиляровский поцеловал их и представил даме меня. Это были его жена Мария Ивановна и сынишка Алешка, мальчик по второму году.

– Он у меня уже гири поднимает! – похвастался им Гиляровский. И, поставив ребенка на ножки на стол, он подал ему две гири, с которыми делают гимнастику. Мальчишка надул щеки и поднял одну из них со стола. Я пришел в ужас. Что, если он выпустит гирю из рук и расшибет ею ноги?

– Вот! – воскликнул с восторгом отец. – Молодчина!

Таким образом я нежданно-негаданно оказался на даче у Гиляровского в Краскове”.

Сам Владимир Алексеевич рассказывал так:

“В 1885 и 1886 годах я жил с семьей в село Краскове по Казанской дороге, близ Малаховки. Теперь это густо населенная местность, а тогда несколько крестьянских домов занимали только служащие железной дороги...”.

Нам удалось уточнить число дачников, обитающих в Краскове в летний сезон 1888 года. По статистике в село сдавалось уже 46 домов. Отдыхающих набралась целая команда: 37 мужчин, 57 женщин и с ними дети: 34 мальчика и 40 девочек. Все дачники, видимо, состоятельные, привезли с собой 39 гувернанток, нянек, поварих, уборщиц. С детьми было 35 семей и 11 без детей. Всего приезжих на лето был 207 человек. Это уже не мало.

Поразительно, что в соседней Малаховке снимали дачи всего 13 семей – вместе с детьми и прислугой это составляло 80 человек. Объяснение простое. Малаховка расположена чуть дальше Краскова. Это уже “провинция”: Красково административно находилось в Московском уезде, а Малаховка – в Бронницком. Хотя в Малаховке была уже железнодорожная станция, а в Краскове – нет, москвичей больше привлекала красковская местность.

О пребывании Чехова в Краскове мы знаем, в основном, с подачи Гиляровского:

“Чехов очень интересовался моими рассказами о Краскове и дважды приезжал туда ко мне. Мы подолгу гуляли, осматривали окрестности, заглохшие пруды в старом парке. Об одном пруде, между прочим, ходило предание, что он образовался на месте церкви, провалившейся во время венчания вместе с духовенством и брачующимися. Антон Павлович записал это предание”.

Но такую же байку можно услышать и про Косино. Ее рассказала детская писательница Е. Толычева в журнале “Семейные вечера” за 1868 год. Будто тамошняя ветхая церквушка внезапно вместе с отшельником, творящим молитвы, погрузилась в тартарары, в преисподнюю, а в гигантскую воронку нахлынула вода. Новое озере назвали Святым. Легенда дала повод одному из авторов написать очерк “Люберецкая Атлантида” (в сборнике “Люберцы. По следам легенд”). Может быть, об одном и том же явлении толковали люди? Чехов, насколько нам известно, не воспользовался этим преданием.

Провалы связаны с выщелачиванием легко растворимых пород и возникновением подземных пустот. В Москве ежегодно проваливаются сквозь землю пешеходы, легковые машины, дома и целые улицы. Смотрите телевизионные передачи.

У Чехова было до шестидесяти псевдонимов. Особенно он баловался ими в юношестве: “Вспыльчивый человек”, “Человек без селезенки”, “Врач без пациентов”, “Брат моего брата”, “Антоша Чехонте”. Последний не он придумал. В Таганрогской гимназии закон Божий преподавал протоиерей Покровский. Любил посмеяться над учениками, переиначивал их имена. Чехова он звал “Антошей Чехонте”. Кстати, на заглавном листе “Пестрых рассказов” автор – “А. Чехонте”. Писатель подарил книгу Покровскому. Старик был польщен. А ведь когда-то он выговаривал его матери:

– Из ваших детей, Евгения Яковлевна, не выйдет ровно ничего.

Что еще занес в свою записную книжку Чехов? На берегу пруда, в зарослях, повстречался им Никита Пантюхин. Он прославился тем, что откручивал гайки с рельсов. Получались отличные грузила для ловли рыбы. Чехов отразил эту совсем не героическую личность в рассказе “Злоумышленник”. А внешность списал с натуры: “Маленький, чрезвычайно тощий мужичонка в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, еле видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже не чесаных, путаных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос”.

Писатель вообще-то сочувствует этому забитому, неграмотному, недалекому крестьянину. А что гайки отвинчивал, то не все подряд. Оставлял, понимал, что может поезд кувыркнуться с откоса...

Ах, далекие, невинные времена! Нынче наши грамотеи сматывают дефицитные провода от столба до столба и далее до горизонта, срезают телефонные кабели, умыкают мемориальные доски. Своровали забавный памятник из латуни ленинградскому пьянице Чижику-Пыжику, что на Фонтанке водку пил – птичке-невеличке... Какое счастье, что рельсы изготовлены не из меди и не из алюминия. А то бы давно снесли их на приемные пункты утильсырья. И путешествовали бы мы из Петербурга в Москву пешком или на лошадях, как Радищев...

Рассказ “Злоумышленник” почему-то полюбился нашим прославленным актерам. Они читали его по радио и телевидению так часто, как в наши дни рекламу о женских прокладках. Но все меняется. Кто для нашей подрастающей смены Чехов? Не певец, не плясун... Книжек они не читают.

Гиляровский не был первым, кто пригласил Чехова в Красково. Еще в 1883 году Антон Павлович в одном письме откровенничал: “Был в Богородском. У Пальмина. Под столом четверть. На столе огурчики, белорыбица. Выпил у него три рюмки водки. Был у него с дамами. И дам он угостил водкой”.

Гостеприимен был Лиодор Иванович! Кстати, Богородское – второе, по церкви, название села Краскова.

Чехов был в неоплатном долгу перед Лиодором Ивановичем. “Раза два он давал мне материал для заметок”, – признавался Антон Павлович. Но самое главное: Пальмин познакомил его с Лейкиным. Не слышали о таком? Лейкин был издателем популярного журнала “Осколки” в городе на Неве. В один из визитов этого петербуржца в Москву они с Пальминым ехали в экипаже то ли в ресторан, то ли из ресторана, и вдруг Пальмин воскликнул:

– Вот идут два талантливых брата, один из них художник, а другой – литератор.

Это были Николай и Антон Чеховы. Лейкин вышел из экипажа и, будучи в приподнятом настроении, пригласил братьев сотрудничать в его “Осколках”. Рекомендация Пальмина была лучшей гарантией. Чехов получил доступ к влиятельной петербургской журналистике. “Осколочный” период быстро вывел начинающего юмориста в знаменитые.

Антон Павлович был молод, обаятелен, остроумен. По-своему красив. Он мог бы сказать о себе словами Маяковского: “Иду красивый, двадцатидвухлетний”. Современник описал его так: “Передо мной стоял высокий, стройный юноша с веселым, открытым и необыкновенно симпатичным лицом... что придавало Чехову характер русского миловидного парня”. Пальмин и Лейкин были вдвое старше.

После памятного разговора с Лейкиным Антон Павлович стал часто появляться в Краскове у Пальмина. Шел 1882 год. Чехов был в таком счастливом возрасте, когда смеются, шутят, разыгрывают друг друга и не прочь потешиться над читающей публикой. В своих ранних ералашных рассказиках и фельетонах он паясничает и балагурит, отдает должное анекдоту. Придумывает “Задачи сумасшедшего математика”:

“За мной гнались 30 собак, из которых 7 были белые, 3 серые, а остальные черные. Спрашивается, за какую ногу укусили меня собаки, за правую или левую”.

Иногда журналист отделывался легкими сентенциями. Видя перед собой благодушного и всегда навеселе Пальмина, он многозначительно изрекал: “Водка белая, но красит нос и чернит репутацию”.

Не исключено, что и другие искрометные наброски как-то связаны с Красковым.

“Рыбу ловят в океанах, морях, озерах, реках, прудах, а под Москвой также в лужицах и канавах... Самая крупная рыба ловится в живорыбных лавках.

Ловить нужно вдали от населенных мест, иначе рискуешь поймать за ногу купающуюся дачницу”. Ведь на Пехорке, близ Краскова, были две купальни, мужская и женская.

Ехать с женой в Париж, все равно что ехать в Тулу со своим самоваром”.

В жанре веселых картинок написан “Словотолкователь для барышень”, с его прозрачными фривольными пояснениями: “плотской” называется любовь, совершаемая на плоту...

От всех этих заманчивых дешевых пустяков Антоша Чехонте, став Антоном Павловичем Чеховым, уже открещивается. Это счастливый, но пройденный им этап.

“Публика знает веселого рассказчика, каким был Чехов в молодости и хмурого человека, бытописателя русской скуки, пошлости – позднейших лет”, – отозвался о нем почти его одногодок писатель С. Елпатьевский.

Кроме Пальмина и Гиляровского, Чехов находил приют в Краскове и у кого-то еще. О том наглядно вещает его письмо, датированное 1886 годом.

“Милый Франц Осипович!

В Ваших глазах я рискую приобрести репутацию дрянного человека:

1. Пасхальную ночь Вам испортил.

2. На Рязанский вокзал не поехал.

Итого: свинство.

Но дело вот в чем. Гиляровский болен, Курепин ко мне не приехал. Николай оказался занятым... С кем же ехать?.. Мы хорошо сделали, что не поехали, ибо ветер, дождь и холодно... Нет худа без добра.

Вы сердитесь?

Что касается меня, то я вчера был выпивши, чего и Вам желаю.

Будете ли Вы у Янова шафером? Я буду. Не поехать ли нам в Красково в четверг? Если Вы не прочь, то я стану собирать компанию...”

И Чехов, и сам адресат понимали все с полуслова, по намекам. А нам, непосвященным, предстоит поломать голову, чтобы разобраться. Во-первых, кому назначалось послание?

Федор (Франц) Осипович Шехтель Чехову был хорошо знаком, потому что учился вместе с его братом Николаем в Училище живописи, ваяния и зодчества. В истории архитектуры он известен как создатель ряда уникальных построек, в том числе Московского художественного театра, за который был удостоен звания академика. Но это, как Вы понимаете, позже.

Требуют пояснения такие строчки: “Пасхальную ночь Вам испортил”. Пасха – праздник переходящий, отмечается, как сказали бы у нас, по скользящему графику, в первое воскресенье после весеннего полнолуния. А Луна – дама капризная, непостоянная. Иногда выдает себя за кавалера по имени Месяц... Когда же справляли Пасху в 1886 году? По нашим подсчетам, 13 апреля. Выходит, что записку Антон Павлович набросал в понедельник, 14-го, на не очень свежую голову (“вчера быв выпивши”) и сожалел, что “на Рязанский вокзал не поехал”.

А зачем на Рязанский вокзал? Должно быть, все вместе, группой собирались куда-то дальше. В Красково? Ну да! Но к кому? Гиляровский в Москве, болен. У Пальмина годы не те, чтобы принимать шумную ватагу молодых сорванцов. Значит, было в Краскове третье лицо, к кому можно было просто так завалиться. Уж не Шехтель ли нанимал там дачу? Или художник Янов, у которого Чехов обещал быть шафером? В обязанности шафера вменялось, помимо всего, держать венец над головой жениха или невесты. “Не поехать ли нам в Красково в четверг?” – советуется с приятелем Антон Павлович. Не означает ли это, что венчание намечалось в Красковской церкви?

С Яновым, художником, у Чехова связаны тягостные воспоминания. Окончив в 1884 году медицинский факультет, он работал врачом. Его пациентами были Яновы, мать и три сестры. Все женщины вдруг заболели брюшным тифом. В один и тот же несчастный день скончались сразу мать и дочь. В предсмертной агонии дочь схватила доктора за руку да так и умерла, крепко ее стиснув. Страшное холодное рукопожатие покойницы удручающе подействовало на Чехова. Он стал все более удаляться от врачебной практики и сделался профессиональным литератором.

Судя по всему, Чехов навещал Красково с 1882-го и, по крайней мере, по 1886 год.

Далеко не каждый слышал, что Антон Павлович подыскивал себе дачу в Люберцах, точнее в Наташине, на окраине нашего села. Тут запутанная история со многими неизвестными. Литературоведы обратили внимание на его письмо Ольге Леонардовне Книппер от 10 сентября 1901 года. Даже не на само письмо, а на газетную вырезку, вложенную в конверт, – обычное рекламное объявление:

“В Наташине, в четверть часа ходьбы от платформы “Подосинки” Московско-Казанской железной дороги, 16 верст от Москвы, сдаются в аренду на 36 лет и более и продаются на льготных условиях лесные участки под дачи. Местность песчаная, сухая, проточные пруды. Много участков продано. Подробности в конторе имения “Наташино” во всякое время. По четвергам, субботам и воскресеньям к поезду, отходящему из Москвы в 12 часов 20 минут, высылается линейка”.

Отдельные слова подчеркнуты карандашом: “В Наташине”, “продаются”, “участки под дачи”.

Комментаторы чеховской переписки предположили, что у больного писателя появилось желание приобрести дачу поблизости от Москвы. К тому времени Мелихово уже было продано, Ялтой он тяготился. Посылая жене газетную информацию, он подсказывал, где искать подходящую дачу.

Поселок Наташино, повторяем, был расположен на северной окраине Люберец, а платформа Подосинки после революции 17-го года была переименована в Ухтомскую по фамилии героя-машиниста.

Приходила ли по указанному объявлений Книппер-Чехова одна или позднее с Антоном Павловичем, неизвестно. Но она вспоминала: “Только зиму 1903-1904 года доктора разрешили ему провести в столице... Мы эту зиму приискивали клочок земли с домом под Москвой, чтобы Антон Павлович мог и в дальнейшем зимовать близко от нежно любимой Москвы. Никто не думал, что развязка так недалеко”.

Да, только смертельная развязка помешала Чехову осуществить свой дачный план.

Кто же прислал Чехову газетную рекламу? Может быть, Гиляровский? Он сотрудничал в “Московском листке”, где и было помещено это объявление. Или Григорий Иванович Россолимо, близкий его друг, сокурсник Чехова по медицинскому факультету, крупный невропатолог и психоневролог? Россолимо проживал на даче в Наташине.

Младшая сестра Антона Павловича Чехова Мария Павловна родилась 31 июля 1863 года (запомним эту дату, пригодится), скончалась 15 января 1957 года. Долгая жизнь. Она была бессменным директором чеховского Дома-музея в Ялте, и все посетители хорошо знали ее в лицо. Жаркий южный день, маленький ухоженный дворик, зелень кипариса и добренькая седенькая старушка, которая ласково и негромко рассказывает о великом русском писателе. Элегантная пожилая дама. В молодости, говорят, она была хороша собой. Стройная, подтянутая, со вкусом одетая, с легкой изящной походкой. Не глупая. В нее влюблялись и просили руки. Об этом рассказывал Михаил Чехов, брат, правда, утаив имя жениха.

– Сколько вокруг нас трагедий, которых мы не замечаем! – Сетовал он. – разве не трагедия – Маше делает предложение Икс. Чтобы не бросить Антона и найти благовидный предлог для отказа, она ссылается на то, что предложение сделано 13 числа, а она суеверна и в будущее счастье потому не верит.

Выбрал же неподходящий день таинственный Икс высказать свое заветное сердечное чувство! Не мог подождать до 14-го или 15-го! Вот и получил отказ... Кто он, неудачник? О, это известный писатель Иван Алексеевич Бунин.

Несмотря на первоначальный шок и уязвленное мужское самолюбие, он так и не выбросил образ сентиментальной Машеньки из головы. Через 13 лет (тринадцать!) он, отвергнутый, присылает ей в подарок бриллиантовый кулон в виде цифры “13”. Романтично, не так ли? Но Мария Павловна суеверна. В душевном смятении относит она подарок к ювелиру и переделывает “13” на “31”. Помните? Это ее день рождения.

И всегда в торжественные дни надевала переделанный кулон. Он был ей несказанно дорог. Как талисман.

Можно ли хотя бы приблизительно прикинуть, когда состоялось неудачное сватовство? Мария Павловна об этом совсем не упоминает. Глухо. А о Бунине пишет, что познакомилась с ним в Ялте во время гастролей художественного театра в апреле 1900 года. Он, остроумный, живой, веселый, произвел на нее неизгладимое впечатление. В декабре того же года он долго гостил у Чеховых в Ялте. На встрече Нового года неожиданно разразился экспромтом:

Гуляй, гуляй. Маша.

Пока воля наша, –

Когда замуж отдадут,

Такой воли не дадут.

Это был пик в их отношениях. Он серьезно ею увлекся.

“За те дни, что Иван Алексеевич прожил у нас, я с ним очень подружилась, – писала Мария Павловна. – Он стал меня шутливо звать “Амаранта”, а себя “Дон Зинзага”, заимствуя эти имена из рассказа Антона Павловича “Жены артистов”... Иногда он звал меня, копируя покойного Левитана, и Мафой”. Левитан картавил, звук “ш” был ему недоступен.

Оживленная дружеская переписка между Буниным и Марией Павловной продолжалась много лет. Но не более того.

Ах, если бы не роковое число! Может быть, по-иному сложились бы их судьбы.

А разговор о Бунине мы продолжим, потому что он, великий любитель странствий, не избегал и наших мест. Писатель Николай Тйлешов, живя в Малаховке, любезно предоставлял ему “гостевую жилплощадь”, тем более, что ни о какой прописке тогда речь не шла: “... когда гостил он летом у меня на даче, то, бывало, целыми днями, затворившись сидит и пишет; в это время не ест, не пьет, только работает; выбежит среди дня на минутку в сад подышать и опять за работу, пока не кончит. К произведениям своим относился крайне строго, мучился над ними, отделывал, вычеркивал, выправлял и вначале нередко недооценивал их. Так, один из лучших своих рассказов – “Господин из Сан-Франциско” он не решался отдать мне, когда я составлял очередной сборник...”.

Кроме рассказов, написаны Буниным в Малаховке и стихотворения, в частности такое:

Полями пахнет, – свежих трав,

Лугов прохладное дыханье,

От сенокосов и дубрав

Я в нем ловлю благоуханье.

В Малаховке он появился впервые летом 1901 года, еще не зная, где она расположена. О том свидетельствует его письмо Тйлешову: “Дорогой друг, собираюсь к тебе числа 25-27 мая. Куда и как ехать? Где эта Малаховка...”. А потом неоднократно в ней бывал. Можно сослаться на его переписку с Марией Чеховой, которую он, помните, звал Амарантой: “Дорогая Амаранта, о которой я часто вспоминаю с большим удовольствием, очень тружусь и потому долго не писал Вам... Собираюсь в Москву... Друзья меня любят – поеду в Москву, заверну на дачу к Телешову...”. Дорожка туда была им протоптана. Комната, которую занимал он, так и называли – Бунинской. А самому ему Чехов выдумал прозвище – Букишон. Родные же звали Бунина Яном, что вполне равнозначно русскому Ивану.

Бунин на всех производил впечатление по-английски строгого, невозмутимо холодного, изысканного джентльмена, хотя и с легким хохлацким акцентом.

В отличие от Брюсова, Блока, Бальмонта и других он прославился не только стихами, но и несравненной великолепной прозой. Его называли мастером русского пейзажа, как и Левитана. Только вместо красок и кисти он пользовался словами. Он умел передать все оттенки предмета, звуки и запахи. При этом сжато, в несколько строк. Хрестоматийным стало его стихотворение, в котором олень уходит от погони:

О, как легко он уходил долиной!

Как бешено, в избытке свежих сил.

В стремительности радостно-звериной

Он красоту от смерти уносил.

Его стихи всегда сюжетны, это маленькие поэтические новеллы. Читателям также импонируют его путешествия в глубь истории:

От зноя травы сухи и мертвы.

Степь – без границ, но даль синеет слабо.

Вот остов лошадиной головы.

Вот снова – Каменная Баба.

Как сонны эти плоские черты!

Как первобытно-грубо это тело...

Такая Каменная Баба, привезенная с юга графом Румянцевым-Задунайским, долгое время стояла в Зенине, пугая жителей...

Октябрьской революции и всего советского Бунин не принял. Эмигрировал. Уже за границей получил Нобелевскую премию за выдающийся вклад в мировую литературу. В XX веке эту премию получили еще два русских писателя – Борис Пастернак и Александр Солженицын. Все трое были гонимы коммунистами. Ненависть к интеллигенции – кредо большевиков. Их вождь В.И. Ленин еще до переворота 1917 года писал “Интеллигенты … мнят себя мозгом нации. Никакой они не мозг, а говно”. Точнее и не передашь отношение коммунистов к интеллигенции.

В Малаховке, вблизи платформы, подлежал ремонту обветшалый купеческий двухэтажный особняк. С чердака сбросили разный хлам. В нем была обнаружена растрепанная книжица, в ладонь шириной: Сергей Кречетов, “Стихи”.

Он жил в Малаховке. Рядом жили поэт Сергей Соколов, книгоиздатель Сергей Гриф. Странно, но у всех трех Сергеев, как по заказу, были громкие птичьи имена: Сокол, Кречет, Гриф. И Малаховка тогда тоже носила наполовину птичье имя: Соколово-Малахово. Должно быть, по своему владельцу Сергею Алексеевичу Соколову. Путеводители и справочники конца 19-го – начала 20-го столетий широко рекламировали имение господ Соколовых “Соколово-Малахово”, в 25 верстах от Москвы. Запомнилась даже такая шутка: “Скажите, где город Москва?” – “Да недалеко от Малаховки”. В поселке было все, как в столице. Газета “Московский листок” 15 июля 1902 года известила о строительстве церкви: “Вчера в дачной местности “Малаховка” по Московско-Казанской железной дороге была совершена при торжественной обстановке закладка вновь сооружаемой на земле гг. Соколовых храма в честь св. Первоверховных апостолов Петра и Павла. Храм этот сооружается на средства, пожертвованные гг. Соколовыми и другими дачевладельцами и благотворителями; он будет деревянный, красивой архитектуры, в русско-византийском стиле о трех престолах: главный храм будет освящен в честь св. апостолов Петра и Павла, а придельные – в честь св. княгини Ольги и св. Алексия, человека Божия”.

В своем издательстве “Гриф” Соколов печатал изящные вещи: “Стихи о прекрасной Даме” Александра Блока, произведения модных литераторов Владислава Ходасевича, Иннокентия Анненского, Игоря Северянина. В литературно-художественном кружке, в который он был вхож, были одни знаменитости. Проходил прямо в игорный зал Сумбатов-Южин, артист и драматург, поглаживал полумефистофельскую бородку Илья Сургучев, наведывались Алексей Толстой, Иван Бунин, по пути захаживал Тйлешов, имевший дачу в Малаховке, был Арцыбашев. Как на посиделки заходили именитые купцы-меценаты Морозовы, Мамонтовы, Бахрушин. Молодой Маяковский рычал, угрожал, что с понедельника начнет новую жизнь и накатает такую поэму, что мир содрогнется. Всю ночь, до самого утреннего рассвета, спорили, шумели, кричали.

Сергей Соколов особенно не выделялся. Незаметен был. Писал много, но бестолково. Было у него болезненное пристрастие к сочинительству. У литераторов это называется графоманством. Из трех его псевдонимов ни один не стал знаменит. Не наградил его Бог талантом. Послушайте хотя бы одну строфу из лучшего, как считают, его стихотворения:

Приветствую тебя, железный перстень мой.

Судьба опять тебя мне возвратила.

Мы виделись не раз, старинный друг, с тобой.

Моя рука тебя носила.

Над ним посмеивались... Не то слово!.. Потешались! Особенно петербуржцы. Писательница Н. Тэффи вспоминала: “Приехал как-то из Москвы плотный, выхоленный господин... Был он, между прочим, присяжным поверенным. И весь вечер Сологуб (известная в ту пору личность) называл его именно присяжным поверенным.

– Ну, а теперь московский присяжный поверенный прочтет нам свои стихи.

Или:

– Вот какие стихи пишут московские присяжные поверенные.

Выходило как-то очень обидно, и всем было неловко, что хозяин дома так измывается над гостем”.

Присяжным поверенным был Сергей Алексеевич...

С первой женой у Соколова сложились жуткие отношения. Надо ж такому случиться: она сама пробовала силы в сочинительстве. Не приведи, Господи, иметь пишущую супругу! Она выступала под псевдонимом “Петровская”. Некоторые ее хвалили. Ходасевич посвятил ей восторженное стихотворение. Андрей Белый тоже. У них одно время были очень близкие отношения. А роковая ее любовь, Валерий Брюсов, написал ей больше десятка посвящений и вывел ее под именем Ренаты в романе “Огненный ангел”. Будете читать, обратите внимание. Никому из соперников рогоносец Соколов не бросил в лицо перчатку. Золотой век дуэлей отзвенел. Достаточно о нас Пушкина и Лермонтова.

Интрига с Брюсовым затянулась, проходила бурно, Нина Ивановна была эксцентричной натурой. Несчастная женщина закатывала истерики, подбрасывала тайные записки. Грозила покончить самоубийством. Соколов купил ей револьвер. В горячем споре Нина пальнула в Брюсова. Но так спешила, что не отодвинула предохранитель. Выстрела не последовало. Муж выбил оружие из ее рук.

Доведенную до психического расстройства Нину Ивановну отправили во Францию на излечение. Соколов поддерживал ее письмами. Финал был ужасен. Умерла ее сестра, и Нина долго вонзала в ее тело булавки, а потом колола ими себя, чтобы заразиться трупным ядом. Но яд не действовал. Тогда она открыла газ...

После революции 17-го года Соколов эмигрировал за границу. Безумная страсть к поэзии (графоманство) его не покинула. Он организует издательство “Медный всадник”, где печатает исключительно книги русских эмигрантов. Советскую власть не трогал. В 1936 году тихо и мирно опочил...

В конце 19-го века на московской квартире Телешова стали собираться писатели. Так уж повелось, что именно по средам. Это явление вошло в историю русской литературы под названием “телешовские среды”. На одну из кружковских посиделок Максим Горький привел прозаика Леонида Андреева, еще совсем молодого, с красивым лицом, с небольшой бородкой и черными длинными волосами, очень тихого и молчаливого. Одет он был в пиджак табачного цвета.

Андреев с первого же вечера сделался в “Среде” своим человеком и быстро пошел в гору. Он был замечен читавшей публикой. Одно его сильно смущало: собственная невзрачная фамилия.

– Хочу взять себе псевдоним, – говорил он, – но никак не придумаю. Выходит или вычурно, или глупо. Оттого и книжку мою издатель не печатает, что имя мое решительно ничего не выражает. “Андреев” – что такое Андреев?.. даже запомнить нельзя. Совершенно неразличимое имя, ничего не выражающее, “Л. Андреев” – вот так автор!

– Но ведь есть же писатель Никитин, – возражали ему. – Все его знают, ни с кем не смешивают. Почему не быть теперь писателю Андрееву?

– Никитин – это все-таки другое. А вот Андреев – не то.

Поиски псевдонима кончились тем, что решено было поставить на книге не “Л. Андреев”, а “Леонид Андреев”. Это казалось ему менее безличным.

А может, и прав был в обиде на родителей талантливое чадо? Не зря утверждают, что любое произведение – роман ли, поэма или драма – состоит из трех равных частей: заглавия, содержания и подписи. Фамилия многое решает. Алексей Пешков, заделавшись Максимом Горьким, завлек читателей уже одним своим горестным именем. Ефим Придворов прозвучал как Демьян Бедный. Писательница Чурилова (Фу!) получила признательность, как Чарская. Улавливаете разницу? Степан Петров затерялся бы среди миллиона русских Петровых, если бы не присвоил новое имя – Скиталец. Он и в самом деле много скитался. Работал писарем в окружном суде, пел в церковном хоре, был актером, писал фельетоны в газету... Злые языки тотчас откликнулись на перемену фамилии:

Юноша звал себя в мире Скитальцем,

И по трактирам скитался действительно…

Скиталец активно посещал телешовские “Среды”.

Игорь Лотырев, от слова лотырь – мот, гуляка, расточитель преобразился в Игоря Северянина и уже вправе был сказать:

Я, гений Игорь-Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повсесердно утвержден.

И еще раз не повезло Андрееву. Все участники “Среды” получили прозвища от названий московских улиц. Златовратскому был дан сначала адрес: “Старые Триумфальные ворота”, но потом переменили на “Патриаршие пруды”. Горький за своих босяков имел прозвище московской площади “Хитровка”, Шаляпин был “Разгуляй”. Иван Бунин за свою худобу и острословие назывался “Живодерка”. Куприн за пристрастие к лошадям и цирку – “Конная площадь”. А Леониду Андрееву, только что начавшему свое восхождение на Олимп, предназначался “Новый Проектированный переулок”. Это его обидело, и он просил дать ему возможность “переехать” в другое место, хоть на “Ваганьково кладбище”.

Телешов приласкал Андреева, поселил на своей малаховской даче, там ему было привольно. Гость, перешедший с хозяином на “ты”, писал ему в 1904 году: “У тебя в Малаховке хорошо. Зимой или осенью я поселюсь у тебя на неделю”. Подмосковное небо навеяло писателю сюжет для пьесы. Леонид Николаевич вечером долго гулял по саду, посматривая на постепенно темнеющие небеса, а жена Телешова, Елена Андреевна, рассказывала ему что-то о созвездиях. В то время она увлекалась астрономией.

– Вот и прекрасно! – воскликнул Леонид Николаевич. – Хорошая тема для пьесы: высоко на горе живет ученый-астроном, нелюдим, которому до земли нет никакого дела. А внизу, под горой, происходит революция, которой нет никакого дела до неба. Из этого я что-то сделаю. Не знаю – что, но напишу непременно.

Пьесу “К звездам” писатель закончил 3 ноября 1905 года. Но еще раньше, в 1903 году, М. Горький упоминал в одном письме, что Андреев вдохновился книгой Клейна о великих астрономах и намерен что-то написать.

У Андреева была невеста, очень милая девушка, курсистка, тоненькая, черненькая. Звали ее Александрой Михайловной Виельгорской. Как-то Телешов нашел у себя на столе торопливо написанную записку рукой совершенно счастливого человека:

“Милый друг! Будь моим отцом! Будь моим посаженным отцом. Свадьба моя 10-го (через три дня), в воскресенье. Посторонних никого, одни родственники... Будь моим отцом! Я прошу тебя: будь моим отцом!” Телешов не мог отказать. Свадебный вечер был очень веселый и простой.

К этому времени Леонид Николаевич уже оставил свой рыжий пиджак – по его выражению, “коровьего цвета” – и стал появляться везде – в гостях, и дома, и в театре, в поддевке и высоких сапогах. Это дало мелкой прессе повод к зубоскальству. Начали вышучивать андреевскую поддевку и совершенно некстати рассказывать в печати об Андрееве всякие были и небылицы, нередко злые и обидные. Рассказывали, будто Андреев выпивает “аршин водки”, то есть ставит рюмку за рюмкой на протяжении целого аршина и выпивает их без передышки одну за другой. Все это было, конечно, вздором и выдумкой.

Быстрый и широкий успех Андреева породил много недоброжелателей и завистников, которые по всяким поводам травили его из-за угла. Произведения его становились все мрачней и мрачней, да и жизнь наносила ему непоправимые удары. В 1906 году после родов от заражения крови умерла его жена. Крестным отцом сына Даниила стал Алексей Максимович Горький. В 1919 году смерть настигла и самого Леонида Николаевича.

Печальна и судьба его сына Даниила. Он пошел по стопам отца: писал стихи и прозу. Но все оборвалось сразу. В 1947 году он был осужден на 25 лет, как сказано в приговоре… за подготовку покушения на Сталина. Все его рукописи, включая и отцовские письма, пропали. Только в 1957 году его освободили. Но он был совершенно разбит, болен и года через два скончался. О Данииле Андрееве на страницах “Малаховского вестника” подробно рассказала наша замечательная землячка, большой авторитет в местном краеведении Лидия Юрьевна Логинова.

Мы рассказали, что на малаховской даче Телешова подолгу гостили, вынашивая творческие планы, Иван Бунин и Леонид Андреев. Не был исключением и Куприн. Телешов вспоминал:

“Как-то раз, заехав ко мне, А.И. Куприн не застал меня дома и в ожидании целый час проговорил с моей женой. Когда я вернулся, он сказал:

– Вот славно мы без вас побеседовали! Теперь ведь, куда ни придешь, везде один разговор: “Ах, Бунин! Ах, Андреев!…” А мы хорошо и с удовольствием поговорили о лошадях.

Куприн вообще очень любил лошадей, а в то время было много всяких разговоров о беговом непобедимом жеребце “Рассвете”, внезапно и таинственно погибшем. Дело было темное. В газетах намекалось на умышленное отравление лошади конкурирующим коннозаводчиком.

И Куприн, и моя жена, оба любившие животных, случайно напали на интересующую их тему и так разговорились, что Куприн обещал написать рассказ о рысаке. И вскоре действительно написал своего “Изумруда”, вызвавшего восторженный отзыв Л.Н. Толстого”.

Принимали у себя Телешовы и Гарина-Михайловского, прозаика, публициста, инженера-путейца. Школьники в свое время зачитывались его автобиографической повестью “Детство Темы”, считая ее даже выше, чем “Детство” Л.Н. Толстого.

Не к месту, но надо пояснить, что фамилию “Тйлешов” произносят как попало, делают ударение то на первом, то на последнем слоге. Мы руководствуемся “Словарем ударения для работников радио и телевидения” – Тйлешов.

Бывал у Телешовых и Иван Шмелев, значительная величина в литературе. Лучшее его произведение – “Человек из ресторана” – продолжает тему, намеченную Пушкиным, Гоголем и Достоевским: о маленьком человеке с его малыми заботами. Но о Шмелеве советские литературоведы предпочитали умалчивать. Потрясенный гибелью своего сына, белого офицера, он ушел в эмиграцию и из-за кордона обрушивал на советскую власть острые, злободневные памфлеты.

Прав был Некрасов, воскликнув:

Братья-писатели! в нашей судьбе

Что-то лежит роковое...

Только совсем недавно, спустя восемь десятков лет, состоялось некоторое примирение бывших белых и красных, посчитали, что были со стороны тех и других и жертвы, и герои и надо всех уравнять. Красных героев мы чтим, их имена в названьях улиц и городов. Но на память не приходит ни одного города, самого захолустного, ни одного крохотного переулка, носящего имя белогвардейца. Они так и остались по ту сторону баррикад...

Посещал телешовские “среды” и Серафимович – настоящая фамилия Попов. Его с некоторой натяжкой даже можно признать нашим земляком: жил в Кратове, снимал дачу в Малаховке. Показывают и домик в Люберцах почти на берегу Наташинских прудов. Отсюда старче, переходя опасный железнодорожный путь, добирался до завода имени Ухтомского. Районная газета, тогда, в 1945 году она называлась “Ухтомский рабочий”, сообщала:

“Серафимович выступил 1 октября в клубе имени Калинина. Доклад о его творчестве сделал редактор его произведений. Артистка Елена Славина прочла рассказ “На хуторе”, артист Донат Нерадов прочел юмористический рассказ “Тракторист поневоле”. Серафимувичу было уже 82 года...

Но недолго он еще протянул. Телешов, потрясенный, писал: “В 1949 году умер А.С. Серафимович в возрасте восьмидесяти шести лет. После его смерти в конце концов от всей нашей “Среды” остался в живых только один я...”. Подумал и добавил: “в нашей советской стране”. В эмиграции еще доживали его друзья-писатели.

О Телешове мы говорили все как-то вскользь, урывками. Кто он? Что он? Николай Дмитриевич прожил 90 лет и немало повидал на своем веку. Начинал, естественно, со стихов, перешел на прозу. Много ездил. Со временем успокоился, повел оседлый образ жизни. В 1898 году купил имение у озера в Малаховке, обустроился. Организовал литературно-художественный кружок, куда интеллигентная элита стекалась непременно по средам. Но никак не отдалялся от простонародья. В своих “Записках писателя” он повторял: “Меня связывают с общеизвестными и прославленными именами, но мне довелось жить также среди людей без известных имен... Это были подмосковные жители – земские врачи, железнодорожные служащие, учителя народных школ, зимующие дачники с их семьями, конторщики торговых фирм, разные служащие и рабочие большого Люберецкого завода, ремесленники и некоторые крестьяне окружных сел и деревень”.

Известна благотворительная и общественная деятельность Телешова. Он не пожалел своей земли под строительство Малаховской гимназии, помогал встать на ноги Красковской лечебнице, приютил и поддерживал в первые годы советской власти голодающих артистов... Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище.

19-й век уходил, и на смену писателям-интеллигентам дружной поступью замаршировали пролетарские и крестьянские поэты. Вспомним нынче прочно забытого, но когда-то гремевшего Филиппа Степановича Шкулева. Его стихи были включены в школьные хрестоматии, и мы в начальных классах пели хором его знаменитую песню:

Мы кузнецы, и дух наш молод.

Куем мы счастия ключи.

Вздымайся выше, наш тяжкий молот,

В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи!

Ведь после каждого удара

Редеет тьма, слабеет гнет.

И по полям родным и ярам

Народ измученный встает...

В 30-е годы это было классикой.

Шкулев родился в деревне Печатники в 1868 году. Теперь ее нет. Была втиснута в город Люблино. Но и города тоже нет: Люблино вошло в Москву. С 10 лет Шкулев стал работать на фабрике. Попал правой рукой в машину и навсегда остался калекой. Стихи писал с 15 лет. “Кузнецы” стали рабочим гимном. Умер в 1930 году.

Воспоминание о деревне сохранилось в названии станции метро – Печатники. В 1999 году Печатники прогремели на весь мир. Там был совершен чеченцами варварский террористический акт – взорван жилой дом. Погибло много мирных жителей.

В наших краеведческих изысканиях нашлось место писателям конца 19-го столетия. Теперь слово о живописцах.

Видимо, нет ничего более простого, как рассказывать о первобытных мастерах кисти и резца, что оставили нам на скалах примитивные рисунки. Никто о них ничего не знает. Ври, сколько угодно. Не опровергнут. О братьях Коровиных так не поговоришь. Каждое слово могут проверить в энциклопедиях, в мемуарной литературе.

Старший из братьев, Сергей Алексеевич, более всего известен своей картиной “На миру”. Над ней он работал целых десять лет, начиная с 1883 года, а замысел относится еще к 1876 году. Основой для сюжета послужил быт пореформенных крестьян, который он наблюдал, живя на даче в Краскове.

Дача представляла, как пишет З. Киселева в книжке “Гиляровский и художники”, небольшую избу, всего из одной комнаты, что служила молодой чете Коровиных и мастерской, и спальней, и столовой, а когда съезжались гости, то и гостиной. Да и само Красково было поменьше: двумя неприметными рядками стояли вдоль пыльной дороги крестьянские хаты, крытые соломой. На краю селения, у речки Пехорки, – церковь и усадьба помещика Орлова с многочисленными искусственными прудами, сильно обмелевшими и вдосталь опоганенными.

Село в ту пору переживало бурную ломку. Прежние домостроевские традиции рушились, и нельзя было не замечать этого. Шагая с этюдником, Коровин присматривался к старинному заглохшему парку, к развалинам древней мельницы, служившей пристанищем добрым молодцам – разбойникам, к домам-развалюхам и новеньким, с иголочки островерхим купеческим дачам. Он понимал, что романтического прошлого не вернешь, что уже новая власть, не менее жестокая и беспощадная, чем дворянская, – власть капитала прибирала к рукам беззащитное Красково. Крестьянское общество стремительно расслаивалось. Большинство нищало, превращаясь в голытьбу, в пролетариев, вроде Николая Пантюхина, описанного Чеховым в рассказе “Злоумышленник”. Другие, меньшинство, расталкивая соплеменников плечами, пробивались в местные господари, множили ряды кулаков, сельской буржуазии. Это противоборство двух сил, неравный спор бедного с богатым и запечатлел художник на полотне.

Даже на крохотной по размерам репродукции, помещенной в 13 томе Большой советской энциклопедии (третье издание) хорошо различимы выразительность, экспрессивность главных действующих лиц этой социальной трагедии: душевное смятение, отчаяние и бессилие, полное бесправие бедняка и сытое самодовольство, уверенность в своем преимуществе и безнаказанности кулака-мироеда. И тупое равнодушие, вернее бездушие подкупленного мироедом сельского старосты, сидящего спиной к зрителям… Но лучше посетите Третьяковку.

Художник не выискивал типичных лиц где-то на стороне: позировали красковские жители. Не подставные, такие, как есть. Но срисованные с натуры подмосковные мужики подняты исполнителем до высокой степени обобщения, в их судьбе отражена вся история русской деревни последней четверти 19-го века... Многолетнее пребывание в Краскове имело непредвиденные последствия и для самого Сергея Алексеевича: он женился на деревенской красавице.

Младший Коровин, Константин Алексеевич, был ярый приверженец художественного стиля пленэр – рисования на открытом воздухе, а не в мастерской. Его часто видели с мольбертом то на пойменном лугу Пехорки, то на опушке леса, то на крутом Красковском обрыве. Его искусство – сочные пейзажи, жанровые картины, портреты. Позднее он занялся изготовлением декораций для театров.

Константин Коровин состоял в Московском обществе охоты, которое арендовало просторный дом в Люберцах и охотничьи угодья: Золотое и Черкасское болота, глухомань у деревень Михнево, Пехорки, Жилина, Балятина... Возвращался ли наш герой с ягдташем, наполненным зайцами и бекасами, или просто ходил любоваться природой, не знаем. Но он не был вегетарианцем.

На закате своих дней в нашу Выхинскую волость, в Кузьминки, прибыл на отдых и лечение Василий Григорьевич Перов. Вряд ли ему тогда уже было до охоты, но его великолепная картина “Охотники на привале” до сих пор поражает своим неисчерпаемым юмором: что-то они еще приврут? Жаль, что не успел написать “Чаепитие в Люберцах”.

Перова привезли 12 мая 1882 года. Недолго он продержался. Газета “Московский листок” принесла люберчанам прискорбную весть: “29 мая 1882 года в Кузьминках скончался профессор живописи Василий Григорьевич Перов”.

Художницей была и жена Телешова Елена Андреевна. Может, по степени дарования она и уступала братьям Коровиным, но образования и культуры у нее не отнимешь. Окончила Московскую школу живописи, ваяния и зодчества, свободно читала на пяти европейских языках, в компании была весела, обворожительна, остроумна и некоторые посещали телешовские среды, чтобы увидеть ее. Супруг в “Записках писателя” поместил ее автопортрет, недурно ею выполненный, и посвятил ей книгу. Только есть в этом посвящении какая-то тайна, недоговоренность, умалчивание:

“Посвящаю памяти Елены Андреевны Телешовой, верного друга всей долгой жизни моей. Н. Телешов. 23 февраля 1943 года”. Она умерла в феврале 43-го.

Как вам кажется, не слишком ли умерен в своих чувствах супруг, только что потерявший любимую женщину, не слишком ли холоден и сух, называя ее только “верным другом”? Николай Дмитриевич знал, что писал. Он лишнего не хотел. Елена Андреевна, как это, глядя издали, не похоже на нее, была несчастна в любви. В молодости увлеклась приветливым, бойким в обращении красавцем, но ей показалось что он ухаживает за ней ради денег. Был в нее влюблен и симпатичный студент Гусев, но она и его отвергла. Замуж за Телешова вышла не по любви, следуя пословице: стерпится – слюбится. Друзья считали это большим мезальянсом – неравным браком. Николай Дмитриевич никогда ни в чем ее не упрекал, он был очень порядочным в этом отношении, и они прожили совместно долгие годы, но какой-то осадок у него в душе все же остался. Он простился с нею как с лучшим другом, но не более того. Елена Андреевна тоже ценила его благородное донкихотство. Помните ответ пушкинской Татьяны на домогательства Онегина?

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Так же поступила и Елена Андреевна… Да, были жены в наше время.