домой, в Люберцы

   Старинные фотографии

   Песни Михаила Щербакова

graniteleft   Реп в Люберцах

graniteleft   Клуб Константа

graniteleft   Газификация дачных участков в Подмосковье

   Оглавление

 

TopList

 

Первая Отечественная

Первый осенний месяц 1812 года поразил россиян горькой вестью: после ожесточенного бородинского сражения наши войска без боя оставили первопрестольную.

– С потерею Москвы не потеряна еще Россия, – уверял Кутузов.

Но ни воины, ни народ не внимали ему.

“Сообщение о вступлении французов в Москву возбудило всеобщее негодование и такой ропот между нами, – записал в своем дневнике М.И. Муравьев-Апостол, служивший в лейб-гвардии Семеновском полку, – что многие офицеры заявили, что если будет заключен мир, то они перейдут на службу в Испанию” (там шла многолетняя партизанская борьба против французских захватчиков).

“Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы”, – еле сдерживаясь, писал Кутузову царь Александр I.

Но полководец настоял на своем. Он был провидцем.

1 сентября (13-го по новому стилю) начальник главного штаба генерал-майор А.П. Ермолов подписал диспозицию на 2 сентября:

“1-я и 2-я армии выступают в три часа пополуночи по Рязанской дороге к деревне Панки двумя колоннами... Квартиргерам полков тотчас отправиться по Рязанской дороге до деревни Панки... Главная квартира быть имеет в деревне Панки...”.

Войскам с тяжелой артиллерией и обозами прокладывали путь инженерные части. Они же, дабы затруднить продвижение противника, уничтожали за собой переправы, портили дороги. Вот несколько выдержек из журнала произведенных инженерных работ:

“Сентябрь, 2-е. При Новопреображенском (одно из тогдашних названий Люберец) сняты понтонные мосты и уничтожен накидной: далее делались новые накидные мосты через болотистые речки при селениях Жулобине (Жулебине) и Новопреображенском.

3-е. При деревне Жилине. Исправлялись дороги и переправа через речку Пехорку.

4-е. Армия пребывала в бездействии.

5-е. Позиция при селе Кулакове. Армия переправлялась через Москву-реку со всеми тягостями и артиллерией на Боровском перевозе по устроенным двум понтонным и двум накидным мостам, для съезда с левого высокого берега сделаны две рампы, а на правом – три въезда”.

По воспоминаниям очевидцев, вся дорога от города до Люберец была забита фурами и подводами с ранеными, а еще больше ехали и тащились обыватели: и в экипажах, и на возах, и с котомками за плечами, и старые, и малые. “Беспорядок ужаснейший сопровождал нас до самого ночлега, который от Москвы отстоял в 15 верстах”, – сокрушался в своих “Записках” А.П. Ермолов.

“В полночь пришли мы в Люберцы и Панки, сделав 15 верст от Москвы”, – отметил в своем дневнике Де-Санглене, которому было поручено сопровождать обе армии.

А за спиной отступающих, в покинутой Москве разгорался невиданный пожар.

“К вечеру отошли мы от Москвы до села Панки (15 верст) и увидели в городе пожар: это было только начало. Через ночь пожар усилился, и наутро 3-го сентября уже большая часть горизонта над городом означилась пламенем, огненные волны восходили до небес, а черный густой дым, клубясь по небосклону, расстилался до нас. Тогда все мы невольно содрогнулись от удивления и ужаса”. (Воспоминания И. Радожицкого).

“Когда стемнело, то в стороне от Москвы огромное пространство горизонта покрылось заревом. Зарево переливалось с густым дымом, обозначалось даже пламя” (Н. Митаревский).

“Свет от сего пожара был такой яркий, что в 12 верстах от города я ночью свободно читал какой-то газетный листок, который на дороге нашел”. (Н. Муравьев).

Сохранилась схема расположения военного лагеря на отдыхе. На западной окраине Люберец раскинули биваки два пехотных корпуса. Три кавалерийских корпуса устроили стоянку на левом берегу речки Люберки и пруда. Хороший водопой и густые травы обеспечили отдых уставшим коням. Остальные части и вся артиллерия были отведены в район Панков, Котельников, Часовни.

В тесных крестьянских избах, конечно, не могла разместиться вся армия. Солдаты ночевали в шалашах, сделанных из ветвей деревьев и соломы. Пищу варили в котлах над кострами.

Люберецкие жители встретили воинов с присущим русскому народу хлебосольством.

“Я остановился в каком-то крестьянском доме, – торопливо набросал по-французски в походном дневнике молодой офицер А. Чичерин, тоже из Семеновского полка. – Мне было отрадно провести среди крестьян этот, казалось, последний день России...

Повсюду я находил гостеприимство... Крестьянин, пославший двух сыновей защищать Москву, сложивший уже свои пожитки в телегу, чтобы бежать от неприятеля, беспощадность которого он знал, все же захотел непременно покормить меня: вся семья засуетилась, мою лошадь отвели в стойло, старались предупредить все мои желания, а когда я захотел отблагодарить их, то едва уговорил принять кое-что “на счастье” – по русскому обычаю...”.

Получив передышку в Люберцах, армия отправилась дальше. Диспозиция на 4 сентября предписывала:

“1-я, или правая, колонна под командою генерала от инфантерии Дохтурова, состоит из 2-й кирасирской дивизии, 5-го, 6-го и 8-го корпусов и 4-го кавалерийского, идет по большой Рязанской дороге через деревни Сатовку, Жилину, Балятину, Островцы на мост, на реке Москве находящийся, где, переправясь, располагается лагерем.

2-я, или левая, колонна, под командою генерал-лейтенанта Уварова, состоит из 1-й кирасирской дивизии, 3-го, 2-го и 4-го (пехотных), 1-го, 2-го и 3-го кавалерийских (корпусов), идет через деревни Пехру и Верею подле мельницы на учрежденный понтонный мост, который перейдя, располагается лагерем”.

М.И. Кутузов еще 3 сентября из Жилина в письме генерал-майору Винценгероде объяснил свой дерзкий замысел: “Я намерен сделать переход по Рязанской дороге, далее вторым переходом выйти на Тульскую, а оттуда на Калужскую дорогу на Подольск... Оттуда я смогу выслать партию на Можайскую дорогу”.

Это был блестяще задуманный фланговый марш-маневр, получивший впоследствии название Тарутинского. “Кутузов меня сильно подвел своим фланговым маршем”, – вынужден был признать Наполеон, уже будучи в ссылке на острове Святой Елены.

Но только одному Кутузову был известен план маневра.

Утром 4 сентября отдыхающие снялись с позиций и двинулись, как все предполагали, дальше к Рязани... В Рязань? Конечно. В этом ни у кого не возникало сомнений: уходили в глубь России, спасаясь от преследований сильного, уверенного в себе супостата... Главнокомандующий стоял на вершине Боровского кургана-исполина и следил за переправой. И многим казалась жалкой его тучная фигура с подзорной трубой в руке на фоне далекой, оставленной им без боя Москвы. (“С этих холмов ясно представлялась нам картина пылающей со всех сторон столицы”, – вспоминали участники похода).

Но когда полки, переправясь, неожиданно свернули с широкого, наезженного тракта и по проселочным дорогам, скрываясь за Боровским холмом, заспешили к Подольску, даже солдаты поняли, что не бегут они позорно от неприятеля, а наоборот, идут ему наперерез, навстречу желанным баталиям. Началось ликование.

– Так вот зачем отдали Москву! Их нарочно заманили в западню! Ай да старик Кутузов! – торжествовали служивые.

Самое удивительное то, что наполеоновские военачальники в растерянности долго не могли разобраться, куда же подевалась многотысячная русская рать. Затерялась, словно иголка в стогу.

Впрочем, ничего удивительного не было. Кутузов, величайший мастер дезинформации, сумел направить противника по ложному следу. При Боровском перевозе был оставлен полковник Ефремов с двумя полками казаков. Ему было велено заманивать, маневрируя, авангардные отряды захватчиков в сторону Бронниц, делая вид, что туда же отошли и все наши главные силы.

Казаки отлично справились с заданием. Маршал Мюрат, преследуя Ефремова, проскочил мимо Боровского кургана, ничего не заметив. Его ориентиром были Бронницы и Коломна. Кутузов 6 сентября послал императору рапорт:

“...В прошлой ночи ариергард мой скрытым маршем последовал сею же фланговою дорогою за армией, оставя часть казаков для фальшивого их движения на Коломну, с тем, что будто бы и армия сделала туда свое отступление.

До сих пор получаю я сведения об успехе сего фальшивого движения, ибо неприятель последовал частями за казаками...”.

10 сентября Ефремов доносил, что французы по Коломенской дороге подошли к селу Становому. В тот же день от него, после полудня, поступило новое сообщение: “Неприятель ночует около города Бронницы, заняв состоящее от оного верстах в пяти селение Борщово”.

“Неприятель в 3 полках кавалерии, в одном полку пехоты и немалом количестве орудий следует от Бронниц к Шубину”, – сообщил И.Е. Ефремов 13 сентября.

Пока французские генералы метались, отыскивая главные силы русских, Кутузов получил огромный выигрыш во времени. Только через двенадцать дней после занятия Москвы Наполеон узнал, где же обретается Кутузов.

– Мюрат оказался в дураках, – только и мог сказать он.

Л.Н. Толстой в романе “Война и мир” так оценил действия Кутузова:

“После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемой фланговый марш за Красной Пахрой”.

Напомним, что план этого знаменитого марша-маневра созрел у главнокомандующего в селениях нашего района – Панках и Жилине.

В стане русских воинов, нашедших приют в Люберцах и Панках, была знаменитая кавалерист-девица Надежда Дурова. Жизнь ее необычна, полна самых невероятных приключений. В молодости, в день своих именин, она обрезала косы, облачилась в мужской казакин и бежала из дома. По примеру отца, который был гусаром, поступила под мужской фамилией солдатом в казачий полк. Отечественная война застала Дурову на коне. Безумной храбростью отличалась она. Сильная контузия в Бородинском сражении, печаль по оставленной Москве вынудили ее в Панках обратиться к главнокомандующему. Предоставим слово ей самой.

“Приехав в главную квартиру, увидела я на одних воротах написанные мелом слова: Главнокомандующему; я встала с лошади и, вошед в сени, встретила какого-то адъютанта. “Главнокомандующий здесь?” – спросила я. “Здесь”, – отвечал он... Я вошла и не только с должным уважением, но даже с чувством благоговения поклонилась седому герою, маститому старцу, великому полководцу. “Что тебе надобно, друг мой?” – спросил Кутузов, смотря на меня пристально. “Я желал бы иметь счастие быть вашим ординарцем во все продолжение кампании и приехал просить вас об этой милости”. – “Какая же причина такой необыкновенной просьбы, а еще более способа, каким предлагаете ее?” Я рассказала, что заставило меня принять эту решимость...”.

Разговор шел отрывисто, Кутузов интересовался всем, и Дуровой пришлось сказать, что она участвовала еще в Прусской кампании...

“В Прусскую кампанию! Разве вы служили тогда? Который вам год? Я полагал, что вы не старее шестнадцати лет”. Я сказала, что мне двадцать третий год и что в Прусскую кампанию я служила в Коннопольском полку. “Как ваша фамилия?” – спросил поспешно главнокомандующий”. “Александров!” Кутузов встал и обнял меня, говоря: “Как я рад, что имею наконец удовольствие узнать вас лично! Я давно уже слышал об вас. Останьтесь у меня, если вам угодно: мне очень приятно будет доставить вам некоторое отдохновение от тягости трудов военных,... подите к дежурному генералу Коновницыну и скажите ему, что вы у меня бессменным ординарцем”. Я пошла было, но он опять позвал меня: “Вы хромаете? отчего это?”. Я сказала, что в сражении под Бородиным получила контузию от ядра. “Контузию от ядра! и вы не лечитесь! сейчас скажите доктору, чтобы осмотрел вашу ногу”. Я отвечала, что контузия была очень легкая и что нога моя почти не болит. Говоря это, я лгала: нога моя болела жестоко и была вся багровая”.

Кутузов, как и многие генералы, знал, что под фамилией “Александров” скрывается отважная кавалерист-девица. Сам император Александр I присвоил ей такой псевдоним.

“Записки” Н. Дуровой были впервые опубликованы (частично) Пушкиным в его журнале “Современник”.

Останавливался в Люберцах и ушел из них, но только не со своей ротой, которой командовал, а в одиночку, тайком, и не в отступ, а в самое логово врага – в полусожженную Москву Александр Фигнер. О том рассказал его товарищ по оружию артиллерист И.Т. Радожицкий.

“Ввечеру, когда смерклось, Фигнер подъехал ко мне и сказал: “Ну, брат Илья, прощай! Еду в Москву. Если через неделю не возвращусь, то не считай в живых. Я просил генерала Ермолова, чтобы ты остался без меня командовать ротою”, – пожал руку и скрылся”.

В Москве Фигнер действовал под видом французского офицера, совершил немало отчаянных диверсий, но главной своей цели – убить Наполеона – не достиг. В историю Отечественной войны 1812 года он вошел как отважный партизан. Погиб в 1813 году во Франции в возрасте около двадцати шести лет. Там же, во Франции, пал смертью храбрых в том же 1813 году Александр Чичерин, чей дневник мы цитировали. Да, были люди в наше время, как сказал поэт.

Как только армия покинула Люберцы, Жилино, Балятино, жители на какое-то время остались один на один с оккупантами. Москва горела. Пришельцам нужен был провиант. Фуражиры двинулись в Подмосковье.

На первых порах Наполеон пытался воздействовать на россиян уговорами и лаской. На домах, столбах, деревьях были развешаны “Провозглашения”.

“Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища... И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы... Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтобы обеспечить им свободную продажу”.

Далее перечислялись эти меры: крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, оные продовольствия будут покупаться у них по сходной цене, каждое воскресенье и среда назначены для больших торговых дней, на дорогах будут расставлены войска, чтобы охранять обозы на пути в город и обратно.

Но тщательно расписанный по пунктам план повис в воздухе. Крестьяне не только не повезли свои товары, но, как пишет Л.Н. Толстой, “ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их”.

Народный патриотизм был велик, и примеров тому масса. Только с 29 июля по 26 августа было принято в военную московскую силу 4868 воинов. Ополчение состояло из трех егерских и восьми пехотных полков (в полку четыре батальона, в батальоне четыре роты, в каждой роте по 250 человек). С оружием было туговато: ружьями были экипированы три егерских и один пехотный полки, остальные довольствовались пиками.

Ополчение составлялось из крепостных крестьян. Из села Коренева и деревни Малые Овражки, владений девиц Левашевых, ушли в ополченцы пятеро, от Телепнева из села Косино – трое, из села Богородского, Красково тож, от статского советника Орлова – двенадцать, от Чирикова из сельца Мотякова и села Котельники с деревнею Чагино – тридцать семь человек, из Лыткарино от графа Зотова – девять и т.д. А вернулось, по подсчетам, менее трети.

Ну а те, что не попали ни в армию, ни в Московское земское ополчение? Они тоже вступили в смертельную схватку с врагом, превосходившим их и численно, и по вооружению. Обычно несколько деревень объединяли свои действия. С курганов и холмов, церковных колоколен и высоких деревьев часовые-дозорные следили за приближением мародеров, прозванных в народе “миродерами”. По звону вестовых колоколов, по ударам в железо сбегались партизаны, вооруженные чем попало: топорами, косами, вилами, просто дубинами. Пешие и конные набрасывались на неприятеля, повергая его в бегство.

Центральным наблюдательным пунктом был, конечно же, знаменитый Боровский курган. У его подножия скапливалось до двух тысяч патриотов. Как писала газета “Северная почта”, они многократно поражали и прогоняли неприятеля. А 22 сентября, усмотрев, что многочисленный отряд потянулся по другой стороне реки к селу Мячкову, многие из них вместе с казаками переправились через реку вброд и, напав стремительно на врага, 11 человек положили на месте и 46 человек взяли в плен с оружием, лошадьми и двумя повозками. Остальные спаслись бегством”.

“В деревне Вохрине и сельцах Лубнине и Выткарине (Лыткарине) – сообщала та же газета, – жители, вооружась против небольших неприятельских отрядов, часто оные истребляют”.

Два мародера забрели в деревню Хрипань и попытались угнать запряженную в телегу лошадь. Крестьянин Егор Иванов погнался за ними с топором. В страхе они бросили повозку и ударились в лес. Но Егор догнал их, сначала одного, потом другого, и зарубил.

“Известие сие было прислано и засвидетельствовано от главнокомандующего в Москве генерал-губернатора, генерала от инфантерии графа Ф.В. Ростопчина, – говорилось в газете. – Упоминаемых в оном начальствовавших людей высочайше повелено отличить Георгиевским пятого класса знаком, а прочих серебряною на Владимирской ленте медалью с надписью: за любовь к отечеству”.

К сожалению, не удалось разыскать эти боевые реликвии, слишком много воды утекло с тех пор. Все затерялось, забылось.

Всего около месяца вели наши земляки “малую войну” против засевших в Москве оккупантов. За пять недель после Бородинского сражения французы потеряли до тридцати тысяч своих соотечественников. 6 октября, оставив город, пустились они в обратный путь. Но и за столь небольшой отрезок времени успели нанести нам значительный урон. Были сожжены Котельники, Подосинки, Выхино, Жулебино, Петровское. Разграблению подверглось Косино. Из церкви было похищено 1696 рублей. “В селе осталось всего 26 душ нищенских”, – горевали современники. В храмах Николо-Угрешского монастыря, превращенных в конюшни, стояли лошади.

Мародеры не брезговали ничем. Приведем отрывок из рапорта приказчика имения Кускова Петра Александровича (сохранен стиль подлинника):

“В большом графском доме во всех комнатах обои штофные, атласные, бракателевые и другие занавесы от окошек, обитья диванов, с канапе, кресел все снято... Обои так обдирали, что и з гвоздями.

В театре, ложах, партерах со скамеек сукно, холст, зеркала и прочее, что можно взять, ограблено...

Во многих строениях, где войска сами жили, в покоях стояли лошади...

В домах же графских от печей заслонки верхние, и нижние, медные и многие замки от дверей и шпингалеты ограблены: за оным же, что еще разграблено, о всем усмотреть вскоре не возможно, и люди кусковские от случившегося страху и смятения почти все находятся вне ума, и многие биты и ограблены, так с иных исподнее платье снимали”.

Последующие события вытеснили из нашей памяти 1812 год. Но, может быть, что-то осталось?

Жилинские старожилы покажут вам высокий старинный дом, стоящий на возвышенности, почти напротив церкви. Обратите внимание, говорят они, на нижнюю часть. Верх строения менялся неоднократно, а фундамент пережил столетия. Он выложен из больших каменных плит, добытых в соседних Мячковских каменоломнях.

В этом доме, по преданию, была главная квартира Кутузова.

Достойно упоминания и то, что в церковном дворе хранилась пушечка, вернее один ее ствол, без лафета. По размеру и весу это, разумеется, не царь-пушка. Но такие легкие подвижные орудия были на вооружении русской артиллерии лет двести назад. Долгое время из этой пушки палили по торжественным церковным праздникам. Сейчас она экспонируется в Люберецком краеведческом музее.

Широкое распространение в народе получила легенда, что холм у въезда в Лыткарино был насыпан над братской могилой французских воинов. Так ли? Скорее всего это обычный отвал песка, верхнего слоя земли из бывших здесь каменоломен. А каменный столб, поставленный на холме, – не что иное, как обыкновенный геодезический знак, а вовсе не памятник, как считают некоторые. Жаль, конечно, краеведов, потерявших красивую легенду, но что поделаешь...

Памятью об Отечественной войне 1812 года могли бы служить названия наших улиц, но только нет у нас ни Кутузовского проспекта, ни улицы имени кавалерист-девицы Надежды Дуровой. Зато есть Шоссейные, Южные и другие, мало выразительные.

Сайт управляется системой uCoz