Люберцы

В начале нашего повествования, если кто помнит, мимоходом упоминалось, что первую попытку осознать, кто мы и как жили в старину, предприняли еще наши далекие предки. А подстегнула их к этому не досужая любознательность, не научный поиск, не местный патриотизм, а обыкновенный меркантильный интерес, погоня за призрачным богатством.

В 1761 году панковский житель, имя его забылось, копал яму под погреб на своем огороде. Лопата ударилась обо что-то твердое. Взял влево – опять уткнулся в препятствие, повернул вправо – то же самое. Расчистил дно и увидел каменную плиту. Она простиралась из края в край. Это был серовато-коричневатого цвета спрессованный веками твердый песчаник, монолит, похожий на лыткаринский, который был в большой цене, славился как надежный строительный материал и шел на изготовление фундаментов, мельничных жерновов, кладбищенских надгробий, тротуарных плит, коими покрывала уже свои главные улицы, прихорашиваясь, аристократическая Москва.

Землекоп понял, что напал на золотую жилу. Мы бы сказали – Клондайк.

Узнав о несметных залежах дикого камня, понаехали в Панки купцы-перекупщики, арендаторы-подрядчики, коммерсанты-воротилы, заключили с крестьянами договора на рытье котлованов и рвов, ломку песчаника и его обработку. Обрадовались панковцы новой статье доходов.

Завидно стало люберчанам. Обошел каменный пояс их стороной, совсем рядом лег, по соседству, менее четверти версты, только речку Люберку перейти. Обратились они к счастливчикам:

– Поделитесь каменными приломами. Мы вам взамен свою землю дадим.

И слушать не желают, зачем им чужое? Да и негожая землица – песок да хрящ. Какой уж тут урожай... Нет уж, соседушки, дружба дружбой, а табачок... то бишь каменоломни – врозь... Это наша испокон веков своя, панковская землица-кормилица, свой надел, свое сокровище, своя забота...

В ответ на такие речи два люберецких старца, полуслепые да полуглухие, Пантелеймон и Митродор молвили:

– Неправда! На нашей памяти вся земля была неделимой, люберецкой. Тогда Панков и в помине не было. А лежала за речкой за Люберкой пустошь Петракова, пустое, гиблое место. Потом эту пустошь заняли, переселившись из Люберец, польские слуги из свиты светлейшего князя Александра Данилыча (Меншикова). Были они полупаны, то есть панки, вот и прозвали в народе новые выселки Панками. Только ох и давно это было, мы, детишки, еще под стол пешком ходили.

Возмутились панковцы: эка вспомнили! Выжило старичье из ума. Кто им поверит?.. Вы нам письменный документ представьте, грамоту с печатью покажите... Байки рассказывать мы и сами умеем…

Тогда-то и снарядили люберчане ходоков в Москву, в Питер, в село Коломенское под Москвой, где жил управитель, пошли они по разным конторам, царским резиденциям, канцеляриям. И все, чтобы заполучить этот шершавый камень, будь он неладен. Но чего не сделаешь ради лишней копейки.

В Дворцовой канцелярии бумаг на село Люберцы и деревню Панки не нашлось: затерялись, пропали, мыши погрызли. Но, к счастью, у межевщика 76 округа капитана Петрова чудом сохранились копии старинных межевых и писцовых книг. Тут-то и узнали правдоискатели всю свою подноготную.

Правы были старики, ох, правы. Писцовые книги рассказали, что в начале 17 века значилась только деревня Назарова. Но было сказано, что из нее и составилось село Либерицы. Как составилось? Когда? Неясно. А позже, через столетие, часть населения, должно быть, это действительно были полупаны из меншиковской челяди, переместилась за речку Люберку на пустошь Петракову, выстроила себе деревню. В народе и окрестили эти выселки Панками. Название вошло в силу и после второй ревизии (переписи), проходившей в Панках. Землю им люберчане выделили как невесте приданое. А так все остальное было по-прежнему. Панки продолжали быть приписанными к селу Люберцам, подчинялись оба селения Коломенскому управителю Дворцовой канцелярии, сообща платили подати, и был единый у них церковный приход с храмом Преображения Господня в Люберцах.

Итак, согласно старинным межевым книгам вся земля принадлежала Люберцам. Значит люберчане имели полное право на владение каменными приломами.

Но панковцы заупрямились. На своих сходах они постановили не допускать люберчан в каменоломни. Словесные споры частенько переходили в рукопашные схватки на брустверах вырытых ям и траншей. Разыгрывались настоящие баталии.

А время шло. Уже обрели вечный покой Пантелеймон и Митродор, уже босоногие мальчишки вымахали в женихов, а половина населении Люберец и Панков вымерла от моровой язвы. В раздорах и распрях миновало два десятилетия.

Междоусобная битва была усмирена военной силой. 14 июля 1781 года из Дворцовой канцелярии последовал гневный указ: спорные жерновые приломы разверстать поровну между люберецкими и панковскими жителями по числу душ, обозначенных в последней ревизии. В Панки была послана воинская команда с приказом отыскать зачинщиков и горлопанов и за их упорство и ослушание нещадно бить батогами. Жестокие экзекуции – телесные наказания – были в порядке вещей в царствование просвещенной монархини Екатерины II.

На территории Панков и сейчас можно увидеть обломки каменных плит, валуны, лещади, окатыши. Но рвы и ямы затянуло, засыпало, сгладило. Не узнать местности. Все застроено. Панки – микрорайон нашего города.

Материалы о каменной эпопее найдены в Центральном государственном архиве древних актов. Тяжелая плотная бумага с водяными знаками. Почерк писца размашист, красив, аккуратен, с крючками и закорючками в тогдашней манере исполнения. Писец явно любовался своим почерком.

А тут еще (пришла беда – отворяй ворота) нагрянула болезнь века – чума. Она подкрадывалась постепенно, с юга, из Молдавии, Украины, Турции. Осенью 1770 года в Москве были отмечены отдельные заболевания. Однако доктора посчитали их за обычную горячку.

Между тем моровая язва стремительно набирала силу. Летом 1771 года она уже выкашивала целые семьи. В сентябре перекинулась на Московские окрестности. Как бороться с ней, никто не знал. Ее возбудитель – чумный микроб был открыт только спустя более чем столетие, в 1894 году. Оставалось уповать на милосердие Божие. Толпы верующих спешили в Москву к чудотворной иконе у Варварских ворот и… разносили по всему свету заразу. Архиепископ Амвросий, пытаясь наладить карантин, выставил там охрану.

Его не поняли. 15 сентября в Москве вспыхнул “Чумной бунт”. Ударили в набат. Разъяренный народ смел воинскую команду, приступом взял Кремль, на следующий день – Донской монастырь, где скрывался Амвросий. Его убили. Екатерина II послала на подавление восстания своего фаворита Г.Г. Орлова. После трехдневных ожесточенных боев мятеж был подавлен. Но мор продолжался.

И люберчане ходили к святой иконе и участвовали в бунте. У нас только с 23 сентября по 24 октября 1771 года погибло 13 мужчин и 8 женщин. К 10 декабря эпидемия охватила 426 селений Московского уезда из 2339. Власти были вынуждены принять решительные меры, отсекать больных от здоровых. В городе и округе спешно создавались специальные больницы. Самая первая “чумная” лечебница была открыта в Николо-Угрешском монастыре (ныне г. Дзержинский). Улучшилось лечение. И смертность пошла на убыль. Если в октябре умерло 15601 то в ноябре 5235, в декабре – 805 человек.

В Люберцах “сия прилипчивая болезнь” была пресечена 2 декабря 1771 года. Ее жертвами стали из взрослого населения 11 люберчан и 30 панковцев. Всего 41 ревизская душа. Женщины и дети в этот счет не вошли. Для сопоставления: в Панках в 1767 г. (3-я ревизия) числилось 64 души, значит, чума выбила почти половину жителей.

Около двух столетий назад умер В.И. Баженов. Многое за это время открылось, но великий русский зодчий по-прежнему остается для нас личностью неразгаданной. Кто он? Сведения о нем скупы и недостоверны. При жизни его имя мало употреблялось, по смерти быстро забылось. Лучшим его планам не дано было осуществиться: большой Кремлевский дворец, над созданием которого он с таким упоением трудился, не был построен, знаменитый Царицынский ансамбль снесен по приказанию разгневанной императрицы – здания показались слишком мрачными, зловещими. Но развалины его недостроенных или полуразрушенных творений, гениальных по замыслу, волновали и поражали человечество, и уже во второй половине XIX столетия все чаще стали раздаваться голоса: “А кто строил? Баженов? Какой Баженов?” Но уже было утеряно почти все: проекты, контракты, письма, записки, дневники. Все кануло в Лету. Даже год рождения точно не установлен – 1737 или 1738. Неизвестно и место захоронения. А его постройки? В большинстве случаев их принадлежность Баженову доказывается косвенными аргументами.

В нашем городе, бедном на архитектурные памятники, баженовских строений нет. Но они, как стражи, стоят у самых границ Люберецкого района: в Быкове, Троицком-Кайнарджи, наконец, в Москве, которая рядом.

С полной уверенностью можно сказать только о том, что Баженов многократно наезжал в Люберцы по своим служебным делам. Так, получив повеление строить большой Кремлевский дворец, а это было в 1768 году, Баженов вместе с другим замечательным архитектором Казаковым обследовали все подмосковные каменоломни, наиболее перспективными показались им в Люберцах и Мячкове.

Позднее, для новых строек, он вновь рекомендует добывать строительные материалы в Люберцах. “Камень хорошевский и люберицкий на цокули употреблять должно в строении села Царицына”, – предлагает он в памятной записке, предназначенной для Екатерины II.

В Центральном государственном архиве древних актов отыскалось письмо “архитектора и артиллерии капитана Баженова”, датированное 22 ноября 1772 года.

“Сего ноября 19 дня ездил я в Любрицы для разобрания по сортам имеющегося там камня и занумерования, но я оной камень на сорты не разбирал и не нумерил”. И объясняет, почему этого не делал: некоторые камни предстояло еще распиливать, а другие обтесывать.

Привлекают и такие строки: “При сем усмотрено мною, что находящаяся там для вынимания большого камня машина, хотя и была покрыта, но теперь над оной крыша не только худа, но и растащена; и некоторые с машины штуки утрачены: отчего та машина гниет напрасно...” Вот как! Во-первых, еще двести лет назад наши предки пользовались механизацией и были, должно быть, среди них свои умельцы-рационализаторы. Во-вторых, и тогда уже господствовала бесхозяйственность, что прискорбно, и умную машину безжалостно, как и сейчас, “курочили”...

Представлению Баженова был дан ход, машину разобрали и аккуратно сложили в сарай до благоприятных времен.

А за ту мою поездку туда и обратно для отдачи извощикам деньги шесть рублей... благоволено было выдать”, – заканчивает свой отчет в Экспедицию Кремлевского строения архитектор и артиллерии капитан Василий Баженов.

По всей вероятности, ему приходилось выезжать и в Лыткаринские каменоломни при строительстве знаменитого Дома Пашкова в Москве.

Пугачевцы в Люберцах

Еще не забылся “чумной бунт”, но уже надвигались новые грозные события. Осенью 1773 года в заволжских степях объявился “император Петр III”. Словно Христос, воскрес из мертвых.

Люберчане, поеживаясь, передавали тайком эти нелепые слухи. Кто его знает, может, и в самом деле не добили заморыша, остался жив? Каков-то он теперь? Более десяти годков миновало, сколько воды утекло, как видели его в последний раз в Люберцах. Подобрел? Затеплились надежды на доброго царя-батюшку у мужиков.

И невдомек им было, что под личиной Петра Федоровича скрывался беглый казак, вольный атаман Емелька Пугачев.

А спустя год, к концу 1774-го, дворянская Москва с лютым нетерпением ожидала доставки государственного преступника. Его везли под усиленным конвоем, с цепями на руках, в тесной клетке, как зверя. И чем ближе к первопрестольной, тем больше было волнений и страха, что повстанцы отобьют своего главаря.

“К провозу его требуется обезопасить теперь Московскую дорогу”, – требовал граф Панин, который командовал всеми частями, брошенными на подавление восстания. От Симбирска до Мурома через каждые 60 верст были расставлены пехотные заслоны, а от Москвы до Мурома, в свою очередь, на охрану дорог было выделено пять рот Нарвского пехотного полка. Екатерина II в неистовом торжестве извещала барона Гримма: “Маркиза Пугачева везут теперь из Симбирска в Москву, связанного, окрученного, словно медведя, а в Москве ожидает его виселица”.

Но и ее терзали тайные сомнения: не супруг ли это ее, чудом уцелевший? Ее состояние хорошо понимал граф Панин. Поэтому, как только бунтовщик был схвачен, он повелел срочно срисовать с него портрет и отослать великой государыне, “чтобы она увидела адского изверга хотя на портрете, пока не прибудет оригинал”.

Получила у нас хождение версия, что последнюю ночь перед Москвой Пугачев провел в Люберцах. Виноват в этом журнал “Листок московского краеведа” за 1925 год, где черным по белому было сказано:

“Пугачева везли в деревянной клетке и остановки его были, согласно распоряжениям, в поле, но отнюдь не в городах и селениях. Народ по его пути по Московской губернии видел Пугачева лишь в с. Доможирове и с. Люберцах, где он ночевал. О показывании его в г. Бронницах существует лишь легенда”.

За такое сообщение люберецкие краеведы ухватились двумя руками. Соблазнительно было предположить, что Пугачеву захотели устроить очную ставку с крестьянами, которым доподлинно, в лицо был известен Петр III, под именем которого выступал самозванец. Неужели узнают они в дюжем бородатом казаке хилого бритолицего великого князя? Появились даже статьи в люберецких газетах с сенсационными заголовками “Пугачев в Люберцах”. Но преждевременно. “Листок московского краеведа” ошибся. Последний ночлег Пугачева перед въездом в Москву проходил в селе Ивановском, в ночь с 3 на 4 ноября 1774 года. В Люберцы он не попал.

Что же до пугачевцев, то они и впрямь доходили до нашего селения. Так, московский обер-полицмейстер Архаров получил предписание: “Для сыска и поимки появившихся около Люберец воров и разбойников извольте командировать тридцать человек донских казаков при одном исправнике и надежном старшине, приказать ему в поимке старание употребить. Разведать при том, как здесь слух носится, будто по жительствам ездят вредные и самые злейшие люди, рассказывают обывателям, чтобы они к прибытию злодея Пугачева готовили фураж. Если таковые найдутся, ловить и приводить ко мне”.

Обеспокоенность властей понятна. В планах Пугачева был заложен поход на Москву. Возможный путь лежал через Зарайск – Коломну – Люберцы. Опасаясь быстрого продвижения повстанцев, были приняты экстренные меры. Воинские команды с артиллерией расположились по всей трассе. В Люберцах был расквартирован хорошо вооруженный отряд. При въезде в селение со стороны Коломны дежурила сильная охрана. Проходы между домами были перекрыты “рогатками”, как позже в Великую Отечественную – надолбами и ежами. Были выставлены караулы, солдаты не покидали свой пост даже ночью. Всех проезжих и прохожих останавливали, проверяли документы, задерживали до выяснения личности. Но несмотря на все предосторожности, в Люберцы проникали пугачевские лазутчики. Путеводитель Г. Ефремцева и Л. Кузнецова “Коломна” утверждает: “Один из отрядов Пугачева побывал совсем поблизости от Москвы, в Люберцах”.

Но поход на Москву не состоялся. Мятежная ватага повернула на юг, двинулась к Дону. Люберчанам так и не пришлось видеть мнимого Петра III.

Даже после казни Емельяна Пугачева его имя продолжало пугать дворян, нервировало правительство. Екатерине Второй долго еще приходилось отбиваться от своего покойного мужа. Известно до сорока самозванцев, выступавших под личиной Петра III. Даже ее сын Павел не знал подробностей о судьбе отца. Первым его вопросом при восшествии на престол было: “Жив ли мой отец?” А тут, в скорости, появился в Быкове, совсем рядом с Люберцами, Семен Петраков, заявивший, что он император Петр III, чудом спасшийся. Но Павел I быстро упрятал лжеродителя в каземат. Постепенно избавились от всех самозванцев.

В памяти люберецких крестьян ничего не сохранилось о великом князе и императоре Петре Федоровиче, и рукотворный памятник ему – недостроенный дворец был разрушен.

Возвращаясь к Екатерине II, добавим, что она, не в пример своему туповатому мужу, много читала, интересовалась науками и политикой, переписывалась с Вольтером и знаменитыми французскими просветителями, выступала в журналах со статьями, драматическими произведениями, сказками на моральные темы. В совершенстве владела немецким, неплохо знала русский. Хотя был в ходу анекдот: в слове “еще”, состоявшем из трех букв, умудрялась допускать четыре ошибки – “исчо”… Считалась одной из образованнейших правительниц своего времени. Но отнюдь не филантропкой, не синим чулком и ни в коем случае не монашкой. Воспоминания Екатерины II сильно увлекли Пушкина. В своем дневнике 8 января 1835 года поэт сделал пометку: “Великая княгиня взяла у меня записки Екатерины и сходит от них с ума”.

Екатерина Алексеевна скончалась 6 ноября 1796 года. Но перед этим окружающие увидели ее призрак-двойник. Король Франции Людовик XVIII, со слов очевидцев, писал:

“За два дня до смерти фрейлины, дежурившие у дверей спальни Ее Величества, увидели, что государыня, в ночном костюме и со свечой в руках, выходит из своей спальни и идет по направлению к тронной зале и входит туда... Каково же было их изумление, когда они услыхали из спальни государыни звонок, которым обыкновенно призывалась дежурная прислуга! Бросившись в спальню, они увидели государыню, лежавшую на кровати... Живо заинтересовавшись рассказом, она приказала подать одеться и в сопровождении своих фрейлин отправилась в тронную залу. Дверь была отворена – и странное зрелище представилось глазам присутствовавших: громадная зала была освещена каким-то зеленоватым светом. На троне сидел призрак – другая Екатерина!

Императрица вскрикнула и упала без чувств. С этой минуты здоровье ее расстроилось, и дня два спустя апоплексический удар прекратил ее жизнь”.

Как тут не вспомнить других коронованных особ дома Романовых – Анну Иоанновну и Елизавету Петровну, с которыми приключилось то же самое.

Писатель Н.С. Лесков в хронике “Семейный род” рассказал странную историю, относящуюся к самому началу XIX века:

“В некоторых тогдашних спесивых кружках были возмущены неравным браком графа Николая Петровича Шереметева…

Дело заключалось в том, что граф Николай Петрович Шереметев в 1801 году женился на своей крепостной девушке…”

Тогда это была сенсация, да еще какая! Но все было действительно так.

Шереметевы были сказочно богаты. Поместья их были разбросаны в 62 уездах России, а в окрестностях Люберец им принадлежали Жулебино, Выхино, Вешняки, Островцы... Свыше 200 тысяч крепостных крестьян работали на Шереметевых, и они могли позволить себе некоторые развлечения. Их крепостной театр в Кускове смело конкурировал со столичными, и его владельцы свозили туда одаренную крестьянскую молодежь.

Более 200 лет отделяют нас от того дня, когда юная артистка, 11-летняя девчонка Параша вышла впервые на подмостки Кусковского театра. Первую свою роль она исполнила под фамилией Горбуновой – печальное наследство, доставшееся ей от отца. Он был кузнецом у помещиков, от непосильного труда сгорбился, и Парашу звали то Горбуновой дочерью, то Кузнецовой, то Ковалевой (коваль – кузнец).

Впрочем, ни одна из этих простолюдинских фамилий не пришлась по душе хозяевам, как и их гостям – великосветской знати, и во втором представлении Параша вышла на сцену уже как Жемчугова – все-таки звучит благороднее... Под этой фамилией-псевдонимом она и вошла в историю русского театра.

За свою короткую сценическую жизнь (она оставила театр в 1797 году) Прасковья Ивановна сыграла свыше 50 оперных партий, имея постоянный непременный успех. Посмотреть на талант-самородок съезжалась вся московская знать. Императрица Екатерина II пожаловала ей бриллиантовый перстень.

Но Прасковья Ивановна очень страдала от неравенства своего положения в обществе. Чтобы отвлечь ее от тяжелых дум, молодой Н.П. Шереметев построил для нее знаменитый Останкинский дворец, куда перевел и театр, подальше от мест, где ее знали как дочь простого кузнеца. Но тут нам следует вернуться к прерванной цитате из Лескова:

“...женился на своей крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой переделали в “Ковалевскую” и говорили, будто она происходила из польской шляхты и была записана в крепость Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего делать не переставали возвращаться при каждом удобном случае и достойную уважения графиню в глаза чествовали, а за глаза звали “Парашкою””.

Итак, в 1801 году молодая крепостная девушка стала графиней. Но ни слава, ни высокое положение в обществе, ни несметное богатство уже не могли принести ей счастья. Она таяла, как свечка. Умирая, Прасковья Ивановна просила мужа устроить для бедных девушек-сирот дом-приют. Прожила же она совсем мало (1768-1803).

Граф выполнил просьбу: возвел в Москве странноприимный дом (богадельню). Он дошел до наших дней. Сейчас в нем размещается НИИ скорой помощи имени Склифосовского.

И до Кусково, и до Останкино, и до института Склифосовского от Люберец не более часа езды, и в нашей возможности посетить места, связанные с именем П.И. Ковалевой-Жемчуговой. В память о замечательной актрисе названы московские улицы – Прасковьина и аллея Жемчуговой.

Личная трагедия актрисы запечатлена в популярной народной песне, которую, как говорят, она и сложила: “Вечор поздно из лесочка”. Будет справедливо привести этот немудреный текст:

Вечор поздно из лесочку

Я коров домой гнала.

Лишь спустилась к ручеечку

Возле нашего села.

Вижу: барин едет с поля,

Две собачки впереди,

Два лакея позади.

Поравнявшися со мною,

Он приветливо сказал:

“Здравствуй, милая красотка,

Из какого ты села?”

“Вашей милости крестьянка”,

Отвечала я ему.

“Не тебя ли, моя радость,

Егор за сына просил?

Он тебя совсем не стоит,

Не к тому ты рождена.

Ты родилася крестьянкой,

Завтра будешь госпожа!”

Вы, голубушки-подружки,

Посоветуйте вы мне!

А подружки усмехнулись:

“Его воля, его власть!”

Вместе с Парашей в Кусковском театре начинал свои выступления тоже крепостной мальчик С.А. Дегтярев. С 7 лет он пел в хоре, в 15 стал солистом, впоследствии композитором. Не он ли положил на музыку наивную песенку милой своей современницы?

С 1918 г. Кусково получило статус музея-усадьбы, а в 1960-м оказалось в черте Москвы. Люберчане лишились жемчужины.