Люберцы

Картошка – второй хлеб. Опытные кулинары приготовят из нее до сотни блюд. По наивности мы полагали, что питались ею с первых дней сотворения мира. Но это не так. Родина этой культуры – Южная Америка. Во времена Колумба попала она в Испанию, затем в Италию, Бельгию и Голландию. А по Голландии путешествовал Петр I. Он-то и прислал из Амстердама мешок заморских клубней в подарок графу Шереметеву. Вотчины графа теснились вокруг Люберец: в Жулебине, Островцах, Выхине, Вешняках, Кускове, Перове, Тетерках... Возможно, именно здесь, на наших скудных песчаных почвах, были выращены первые плоды, которые земледельцы, не сведущие в агротехнике, не разобравшись, назвали “чертовыми яблоками” и поначалу отказались принимать в пищу.

А может быть, первым картофелеводом был и не Шереметев. Осенью 1881 года московский чиновник, собирая статистические данные, услышал, что в Выхинской, Ногатинской и Царицынской волостях картофелем начали заниматься еще до “французов”, то бишь до нашествия Наполеона, он записал дословно:

“Старожилы рассказывают, что лет 50 тому назад какие-то немцы (“молендары”?) поселились за Бедриным, против селения Люберцы, и стали сажать картофель. Окрестные крестьяне покупали его у них на семена и вскоре разведение картофеля перешло в соседние селения: Хлыстово, Панки, а затем в деревни Бронницкого уезда: Быково, Верею, Островец и Лыткарино”.

Что еще за “молендары”? Неизвестно. Немцами, “немыми”, не умеющими говорить, звали в России всех иностранцев... Но кое-что из архивов удалось узнать.

В Библиотеке имени Ленина в подшивке в “Московских губернских ведомостей” за 1840 год, была найдена заметка: “В Подмосковье найдется несколько отличающихся имений, среди них Бедрино, сельцо действительного статского советника Кокошкина, где засевается 50 десятин картофеля, из которых вырабатывается лучшая мука Тетьеновскими машинами”.

Ага, наш старый знакомый Кокошкин, заядлый театрал, о чудачествах которого мы уже наслышаны... Что он еще натворил?

А вот что. В беседе кто-то похвалился, что в Англии демонстрировали машину, способную вырабатывать картофельную муку с невероятной быстротой. Кокошкин тут же выписал заморское чудо. Механический снаряд был доставлен в Бедрино и установлен на берегу речки. На торжество собрали гостей со всех волостей. Пили шампанское, устраивали праздничные фейерверки. Агрегат оправдал свою характеристику: перемолол за три дня весь урожай картофеля и опочил до следующей осени. Сбыть такое количество картофельной муки было невозможно, она залежалась, пришлось выбросить.

Видимо, таинственные “молендары” – бедринские колонисты – и возделывали картофельные плантации Кокошкина.

Впрочем, еще раньше в селениях генерал-губернатора Румянцева-Задунайского и его потомков – в Троицком-Кайнарджи, Кагуле, Карнееве-Зенине выращивали картофель, причем на продажу. О том свидетельствуют отчеты управляющих этих экономий за октябрь 1813 года – первого года “после французов”: принято за проданный урожай картофеля 82 рубля 60 копеек. Деньги тогда солидные.

Получается, наши земляки были пионерами в освоении новой земледельческой культуры.

Во второй половине 19 столетия картофель повсеместно получил признание. Не весь он шел в пищу. Его перерабатывали в крахмал и патоку, что не требовало сложной технологии и объемных капитальных затрат. Каждую осень на берегах рек возникали мизйрные картофельные заводы. Их основу составляли терки.

Терочный промысел был прост. Терка – продырявленный железный лист, набитый на деревянный вал. Крутили вал вручную, пока не приспособили конный привод. Лопаты, корзины и прочий нехитрый инвентарь хранили под легкими навесами. Близость реки или другого водохранилища была обязательна. На одну четверть картофеля (примерно 200 кг) требовалось 75-100 ведер воды. Рабочий класс на таких кустарных предприятиях был малочислен: 5-8 человек, и то почти все соседи или родственники. Работали по-семейному, на совесть, от зари до зари, без выходных. Получали по 2 рубля 50 копеек в неделю на хозяйских харчах. Труд был изнурительный, непосильный, но без водки и мяса за стол не садились.

В Московском уезде в 1882 году в 43 селениях было у крестьян 117 крахмальных и 13 паточных заводов, кроме того, 6 крахмальных и 3 паточных принадлежали представителям других сословий. Особенно много таких заведений насчитывалось в нашей, Выхинской волости. Сказывалась близость Москвы.

В соседней Раменской волости был велик спрос на крахмал, в котором остро нуждалась бумагопрядильная фабрика Малютина.

В Люберцах на заводике Павла Никифорова дружно вкалывали шестеро: четверо из его семьи, то ли братья, то ли сыновья, и двое знакомых – наемных. Работали в три сита, в течение 6 недель. Полученную муку сбывали на паточный завод. Никифоров держал 3 лошади, 2 коровы, арендовал 15 десятин земли.

В Панках у Дмитрия Федорова было тоже шестеро рабочих, но из них пятеро – наемных. У Якова Акимова – трое своих родственников и столько же приглашенных. На картофельном заводе Петра Федорова трудились он сам и четверо посторонних.

Год основания всех этих временных артелей неизвестен, они объединялись и свертывались в зависимости от урожая, спроса на крахмал и других условий. Срок их действия был минимальным.

Надо ли говорить, что картофельная мезга (выжимки), спускаемая в Люберку и пруд, отравляла воду. С той давней поры и стала превращаться чистая и прозрачная речка в засоренный, мутный поток.

Если ехать в электричке по Кривой (на Гжель) дороге, то при пересечении темных и бурных от дождевых потоков вод Пехорки можно заметить остатки свай и обломки камней. Это остатки мельницы. Эта мельница одно время служила притоном для воров, об этом написано у Гиляровского... Впрочем, следы таких деревянных строений раскиданы по всему берегу. Старинные акты подсказывают: в 1776 году на Пехорке мололи зерно аж 14 мельниц. И ни одна не дожила до наших дней! Отчего же они перевелись?

Бывший помещик Шаховской, владелец Зенина, Марусина и других смежных деревень как-то объяснил, что Авдеевская мельница сдавалась им в аренду до 1880 года и сгорела от поджога. Другую, Хлыстовскую мельницу о десяти поставах, снимали у него любимец московских купчих знаменитый булочник Филиппов и купец-богач Жучков, но почему-то расторгли сделку. Помещение нанял иноземный коммерсант. Но недолго музыка играла: и эту мельницу сожгли. Кто жег мельницы? Сам Шаховской однозначно намекал, что “красный петух” – огонь, гулявший, по его имению, дело рук завистливых соседей-крестьян, которым он успел насолить. Помещик был крут и воинственно защищая свое добро. Лесные угодья он окопал рвами глубиной три четверти аршина, шириной – полтора аршина (аршин – 71 см), пустил огромных злых собак, содержал таких же свирепых опричников-сторожей. За сбор ягод и грибов в его лесу взимал плату. Даже рыбу в Пехорке не разрешал ловить. Вот вам и частная собственность на землю... И даже рыбу? – удивится читатель. Представь себе, да... Был случай. Летом 1881 года воскресной рыбалкой соблазнились редактор газеты “Московский листок” Н. Пастухов и его коллеги по перу. Уселись они на речке, в версте от жилища Шаховского, закинули удочки. В сумерках по мосту проехал в коляске барин, посмотрел на них искоса, ни слова не сказал. Сидят себе рыболовы-любители на бережку, папиросы покуривают. Вдруг послышался шорох. Из зарослей показались несколько идущих с разных сторон как бы в атаку мужиков, вооруженных дубинами.

– Что за люди? – спросил один из них. – Кто вам позволил здесь рыбу ловить?

– К чему же иметь дозволение... Сам барин нас видел.

– Уходите, а не то мы все ваши удочки переломаем: так приказано...

– Кто же вам дал такое приказание?

– Барин послал. Мы сторожа.

Пришлось в прямом смысле слова сматывать удочки. Так поступили с важными господами. С простолюдинами разговор был бы короче и круче.

– Итак, поджог мельниц – это месть жителей? Не известно. Пожар полыхнул в ночь на 17 июля. “Корпус был деревянный, – сообщала пресса, и сгорел дотла с зерновой и смолотой пшеницей... Здание мельницы, принадлежащей Шаховскому, застраховано в 10 тысяч рублей”.

Что здесь настораживает? В том же месяце, в июле, торжественно была открыта первая в Москве паровая вальцовая мельница, не чета деревенским. Она в сутки намалывала до трех тысяч пудов муки, тягаться с нею было невозможно, она была вне конкуренции. Старым домашним мельницам грозило разорение и погибель. Не лучше ли добровольно уступить дорогу, пока действительна страховка? Улавливаешь, читатель? Так что неизвестно чья рука, злодейская или дружеская, поднесла спичку. Десять тысяч страховки Шаховской получил.

Третья мельница на Пехорке опочила тихо и мирно. Принадлежала она красковскому помещику штабс-капитану Орлову. Еще в 1870 году заведующий его имением Соколов подал в Уездную земскую управу заявление, что мельница пришла в совершенно разрушенное состояние и не приносит никакого дохода.

Остановились также шесть водяных колес мельницы в Кирилловке, затих шум колес на Малаховском пруду англичанина с русским именем Ивана Фомича Аллея, развалилась мельня у села Жилино на речке Кобылке (Кобылья Голова), да сама Кобылка поусохла настолько, что остался от нее широкий лог и тощий ручеек, которому уже не под силу крутить жернова. Дошло до того, что село Мельницы, потеряв свое мукомольное значение, сменило название на Кузьминки... Это было не только в Подмосковье. Один из авторов ездил вскоре после Великой Отечественной войны на родину отца в деревню Малую Ивановской области. Водяных мельниц нет. Зато ветряные тихо поднимались на пологих пригорках, опустевшие, заброшенные, с поломанными крылами, словно пострадавшие в боевой схватке с доблестным рыцарем Дон Кихотом... У нас, в люберецкой округе, ветряных движителей почему-то не строили, в почете были только движимые водой. Но теперь и те, и другие пришли в полное разорение.

О гибели водяных мельниц сожалел Пушкин:

Вот мельница! Она уж развалилась;

Веселый шум ее колес умолкнул.

О ветряных горевал Есенин:

Кого позвать мне? С кем мне поделиться

Той грустной радостью, что я остался жив?

Здесь даже мельница – бревенчатая птица

С крылом единственным – стоит, глаза смежив.

В Центральном государственном архиве г. Москвы в “Журнале генеральной проверки торговых и промышленных заведений в 1898 году” мы обнаружили истоки “военно-промышленного комплекса” в Люберецком районе. Бог мой! Сколько местных заводов работало на военное ведомство! Вот, пожалуйста.

Гремячево. Патронное заведение Семена Максимычева. Кишкино. Гильзовое заведение купца Александра Андреева. Люберцы. Гильзовое заведение Ольги Дубровиной. Женщина, а туда же... Панки. Гильзовое заведение Василия Фадеева. Часовня. Патронное заведение Ивана Фадеева... Куда же столько патронов и гильз? Не война же.

Смущало одно. Уж больно карликовыми были все эти, выражаясь современным слогом, ВПК – военно-промышленные комплексы. Бред какой-то. В Гремячеве всего трое взрослых мужчин и служащих, в. Краскове – семеро, в Люберцах – трое, в Панках – столько же, в Часовне чуть больше – шестеро. Инвалидный дом, да и только. Калеки, должно быть, пыльным мешком из-за угла пришибленные... Чего они там наработают?

Сомнения развеялись при чтении очерка писателя-классика Льва Толстого “Жизнь в городе”. Патроны оказались не боевые.

“Худая, желтая, старообразная женщина, лет тридцати, в накинутом платке, быстро, быстро что-то делала руками и пальцами над столом, нервно вздрагивая, точно в каком-то припадке. Наискось сидела девочка и точно так же что-то делала, точно так же вздрагивая. Обе женщины, казалось, были одержимы пляской Св. Витта. Я подошел ближе и вгляделся в то, что они делали... Перед ними лежал рассыпанный табак и патроны. Они делали папироски. Женщина растирала табак в ладонях, захватывала в машинку, надевала патроны и просовывала и кидала девочке... Девочка свертывала бумажки...”.

“Вертеть патроны” – делать папиросы мы приспособились после отмены крепостного права, когда в провинцию хлынула оголтелая банда мелких предпринимателей, хапуг, любителей легкой наживы, в поисках дешевого деревенского труда. Привычная ситуация: приезжает приказчик от своего патрона – главы фирмы. Тут есть возможность покаламбурить: у слова “патрон” несколько значений. Торгуясь, снимает в аренду или покупает крестьянскую избу, вербует девок, старух и даже малолеток и открывает “фабричку”. День или два обучает персонал... Да и какая там особая наука – склеивать из папиросной бумаги гильзы, из тонкого картона крутить мундштуки. Привозит нарезанную бумагу, картон, болванчик, вставлялку, крахмал и ящик для хранения готовых гильз. Всю продукцию отправляли в город на табачные фабрики Бостанжогло, Гальнбека, Викторсона, Коди. Понаехали иностранцы! Кури, русский люд! Отравы не жалко.

Эксплуатация женского и детского труда была беспредельной. Но и ответ надомников был таким же.

– В селе Верхнее Мячково, – рассказывала крестьянка Татьяна Орлова в 1882 году, – лет 30 назад появилась из Москвы немка Варвара Михайловна, родственница какого-то именитого купца. Купила избу, обучила девок вертеть патроны. Стала нас притеснять. Иной раз почти задаром приходилось работать. Вот ее и “спалили”, а кто – так и не нашли. Она другую избу купила – опять сожгли. В одной рубашке ночью и выскочила. Так и уехала в Москву.

Патронным промыслом в Московской губернии занимались в 205 селениях 8765 женщин и девочек. Это по регистрации. На деле гораздо больше.

– Я прошла по трем деревням, – писала в отчете служащая отдела статистики. – В деревне Пехорке 22 двора. По заверениям старосты вертят патроны 17 женщин и 2 девушки. Я же насчитала еще 6 девочек и 10 мальчиков от 7 до 12 лет. Такое же было и в Жулебине...

Вспоминается поэт Некрасов с его вопросом к мальчугану, везущему хвороста воз: “А кой тебе годик? – Шестой миновал”.

В Люберцах по статистике вертели патроны 70 жителей, в Панках – 99, Жилине – 75, Лыткарине – 68, в Котельниках – 70, Угрешской слободе – 24, в Люберецкой образцовой усадьбе – двое.

На дом брали подряд и на другие виды работ. Еще в 1808 году дозволено было подмосковным крестьянам производить и продавать ткани. По сведениям 1881 года в Выхинской волости были заняты ткачеством в 11 кустарных избах-фабриках 307 домохозяев, работали 17 станков. Так, в Большом и Малом Кожухове в двух избах на четырех станках вырабатывали синель (шнурки для отделки шляп). В Кишкине производила казинет – полушерстяную ткань, в Гремячеве изготавливала ленты. В Марусине вязали чулки.

В других деревушках шили перчатки. Каждая хозяйка у себя дома. А иногда устраивали посиделки: нанимали хату у бобылки, у вдовушки, собирались у подружек. Днем жались к окну, в темноте – ближе к лампе или свечам. Материал получали от московских фабрикантов. Часть заказов поступала из Питера. Под невеселые размеренные песни шили вручную лосинные перчатки для солдат-кавалеристов и простые – для кучеров. В Котельниках этим промыслом занимались 114 мужчин и 118 женщин, в Жулебине – соответственно 89 и 99, в Выхине – 262 и 290. Расчет с хозяином-нанимателем производился трижды в год: на Рождество, Пасху и Казанскую – 8 июля.

Любопытный промысел развился в 14 смежных селениях Пехорской и Выхинской волостей, что лежали между Владимирской и Рязанской дорогами. Позднее к ним присоединились семьи железнодорожников и лесных сторожей. Они раскрашивали литографические (печатные) картины и различную мелочь: наклейки для помадных банок, коробок, ярлыков для шляп – шляпы тогда носили обе половины человечества. За все платили московские купцы. Но цветильный промысел как быстро появился, так быстро и угас: шляпные ярлыки отошли, наклейки стали печатать в типографиях, картины и иллюстрации выходили уже цветными. Но еще в Кожухове насчитывалось цветильщиков: 51 женщина, 8 мальчиков, 19 девочек, в Косино – 18 женщин, 9 девочек. Все-таки это было искусство – раскраска от руки. Постепенно и последние цветильщики остались без работы. Машины вытеснили ручной труд.

Не каждый молодой человек ответит, что за должность была в царской России – исправник. Теперь такой нет. Исправником называли начальника уездной полиции. Поясним. Губерния делилась на уезды, уезды – на волости, а волость состояла из отдельных селений. В Московской губернии насчитывалось 13 уездов, в Московском уезде – 15 волостей, среди них – наша, Выхинская, куда относились и Люберцы. Причем Выхино было даже не селом, а большой деревней, без церкви.

Уезд обхватывал плотным кольцом столичный город. Выхинская волость примыкала к Москве с юго-востока.

Пост исправника занимал некто В.П. Афанасьев. В перерывах между ловлей преступников он аккуратно накапливал досье на подмосковные веси и в 1884 году изложил свои наблюдения в справочнике “Описание Московского уезда”, за что мы ему и благодарны. В Люберцах он отметил, кроме православного храма, еще и часовню Спас-Преображения, мост через речку, два земских училища, мужское и женское, и, что нас сильно заинтересовало, – шлифовальное свечное заведение и лесной склад. А это уже зачатки промышленности.

В Подосинках, где нынче поселок Калинина, колыхалось под ногами топкое болото, из которого Товарищество Третьяковской мануфактуры добывало торф для отопления своей фабрики. В Кузьминках принимала страждущих земская больница – явление совершенно новое в нашей местности. Проселочная дорога соединяла Кузьминки с монастырем Святого Николая-Чудотворца на Угреше... В Мотякове были указаны земляная плотина и пруд и стоящая на них фабрика. В Кирилловке, на Пехорке, перемалывала зерно водяная мельница. В Котельниках гремели взрывы в каменоломнях купца Губонина.

Помимо Афанасьева, схожий “Указатель фабрик и заводов” издал П.А. Орлов. Из его разысканий можно узнать, что иностранец Отто Карлович Коссман основал в Хлыстове, на реке Пехорке, шерстопрядильное заведение. Движимые водяной турбиной, там еще в 1882 году крутились 840 веретен. 35 наемных работников изготавливали в год 5150 пудов искусственной пряжи из обрезков. Расчетливый был немец. Любой тряпичный лоскуток у него учитывался, не пропадал... Почему Хлыстово не разрослось в милый текстильный городок, где “незамужние ткачихи составляют большинство” и где “на десять девчонок по статистике девять ребят”, непонятно. Поселка Томилино, куда позже вошло Хлыстово, и в помине не было.

Претендентом на роль городского поселения могло выступать и Косино. Там после различных пертурбаций помещичья усадьба перешла к фабриканту Михаилу Горбачеву. 8 октября 1889 года он подает прошение о переводе в Косино из его московской фабрики на Стромынке ткацкого производства. Разрешение было дано, и 29 станков передислоцировались из Москвы на берег Белого озера. Предприятие специализировалось на выработке орденских лент, разноцветных флагов из натурального шелка.

Михаилу Елисеевичу приглянулось и полноводное, прохладное и кристально чистое озеро. Он снял его в аренду у крестьян на 12 лет и на выстрел не подпускал к воде местных, да и заезжих рыболовов, поскольку запустил туда на разведенье массу стерляжьих мальков. Сколько на его голову сыпалось проклятий! Но хозяин был крут и неумолим. Стража ломала у любителей удочки.

После смерти владельца ленточно-ткацкая фабрика досталась его вдове Марье Ивановне Горбачевой. В 1898 году в цехах было занято 75 мужчин и 10 женщин. Затем фабрика перешла по наследству к сыну – Александру Михайловичу Горбачеву. Но это уже 20-й век.

Никак не укладывается в голове, почему Косино не превратилось в город. Условия были у всех одинаковые, косинские даже предпочтительнее. Рядом огромный рынок сбыта – мегаполис Москва. Железная дорога – в полуверсте. С водными ресурсами тоже порядок – три глубоких озера. В окрестных деревнях избыток дешевой рабочей силы. И уже заложен первый пробный камень – фабрика Горбачева, есть за что уцепиться. Но нет, не пофартило. Статус города получили ближайшие соседи: Кусково, Перово, Люберцы. Придется признать, что экономические, социальные и прочие законы – еще не главные в градостроительстве. Иногда все зависит от чистой случайности.

А может, и лучше, что с урбанизацией Косино отстало. В 20-е годы XX-го столетия селение даже объявлялось заповедной зоной, оазисом живой природы, которую надо сохранить для потомков. Но когда это было! Захламили и этот чудесный уголок.

В деревне Михнево промышленное предприятие известно с 1832 года, а то и раньше, с петровских времен. Столетие назад там вовсю вращались лопасти водяной турбины, постукивали-перестукивались чесальные, трепальные, прядильные аппараты, ткацкие станки вырабатывали богатый ассортимент: шерсть, пряжу, сукно, драдедам, фланель, драп... Позднее на руинах этой фабрики выстроилась Старо-Горкинская мануфактура купцов Шорыгиных. В советский период она носили имя Октябрьской революции 1917 года. Но и разросшийся фабричный поселок не стал городом, во всяком случае – пока.

Была также шерсточесальная фабрика в Панках, два канатных завода и один асфальтовый в Капотне, два ламповых заведения в Алексееве, две позументные фабрики в Гремячеве, две ткацкие – в Кишкине, канатное заведение – в Чагине... Можно утверждать, что вся наша волость, хотя и робкими шагами, но вступила на путь капиталистического развития.

В главе о Петре I мы рассказывали о том, что российский император обследовал наши земли в треугольнике Жилино-Михнево-Балятино и, вызвав роту солдат, перегородил речку Пехорки. Образовалось большое озеро – пруд. Продолжим рассказ.

У этой запруды в 1722 году был построен палашный завод, согласно преданиям и записям, которые хранились на предприятии. Но они бесследно пропали в Отечественную войну 1812 года: конница Марата проскакала даже до Бронниц.

Дата постройки завода – 1722 год – не удовлетворила исследователя Н.Е. Бранденбурга. По его мнению еще в 1712 году иноземец шпажный мастер Франц Люботей заключил контракт на выделку палашей (холодное оружие кавалеристов) по 10 тысяч в год сроком на три года. Войны, которые проводил Петр I, требовали вооружения. Люботей выдвинул свои кондиции (условия):

Выделить ему, Люботею, место на реке Яузе или близко Москвы на устройство мельницы, дворов и прочего, на что ассигновать две тысячи рублей.

Дать ему, Люботею, тридцать кузнецов-умельцев, доброго обхождения, на здоровье не жалующихся, да еще двадцать помощников от 20 до 30 лет. И быть им под командою его, Люботея, три года и учил бы их Люботей художеству (ремеслу) со всяким тщанием.

Одежда у работников должна быть единой формы с особыми метками. Кузнецам на платье знаки положить, какие пристойно ему, Люботею, а иным таких знаков не носить. На всякий случай подстраховался: если кто умрет или заболеет, дать новых рабочих, чтобы всегда в наличии было пятьдесят.

Если же, говорится далее в кондициях, отработав положенные три года, он, Люботей, пожелает вернуться в свое отечество и обучит к тому времени всех или более половины кузнецов искусству делать добротные палаши, то выплатить ему, Люботею, деньги, а нет – отобрать у него завод безвозмездно. Педантичен и суров был Франц Люботей, даже по отношению к себе. Кто он по национальности? Немец, должно быть.

Кондиции были приняты, концессионер пустился в рекогносцировку. В 1713 году он докладывал в военную канцелярию, что облюбовал местечко на реке Сетунь под селом Троицкое-Голенищево, на патриаршей земле. Но выбор-де неудачен: по соседству уже работали две мельницы. При повторной попытке он выбрал в 25 верстах от Москвы, на реке Пехорке мельницу Михневку у села Михнева. Видать, мельницы не только мололи зерно, но занимались кое-чем посерьезнее.

Рядом с окутанной черным дымом трубой фабрики имени Октябрьской революции можно найти облупленное здание. По-нашему, Старый Двор. Раньше это была фабрика-тюрьма. При Петре I. Там жили и работали колодники.

Сквозь зыбкое марево, плывущее над долиной, еле-еле проглядывались очертания какого-то колдовского, призрачного замка-крепости. Это и есть остатки сооружения Франца Люботея.

Работных людей тогда не хватало. Крестьяне были в крепостной зависимости у помещиков. Ремесленников, составлявших население городов и посадов, было всего около трех процентов. Так что прав Виноградов: у Люботея в мельнице-кузнице трудились пленные шведы (Полтавская битва была в 1709 году), повстанцы-холопы армии Болотникова, другие арестанты, беглые рекруты. Люботеевские казематы были предвестниками коммунистических ГУЛАГов.

С немецкой пунктуальностью мастер выполнил все параграфы кондиций: поставил по 1717 год тридцать тысяч первосортных клинков военному ведомству. Других заказов не поступало, огонь в горнах погас. Владелец приуныл. Он слал рапорт за рапортом: освободите от завода, будь он неладен, сгорит или растащат по бревнышку. Люботей продолжал держать на своем коште (обеспечении) 18 рекрутов, ничего не производящих, отчего сильно пришел в оскудение.

Только в 1734 году при императрице Анне Иоанновне завод был принят в артиллерийское ведомство. Оружия больше не требовалось, и он был обращен в фабрику для выделки армейского сукна. В 1758 году, при другой императрице, Елизавете Петровне, фабрика была отдана в посессионное содержание купцу Кишкину. Крестьяне, купленные и прикрепленные к той или иной фабрике или заводу, назывались посессионными.

На плане 1766 года, который хранится в Центральном государственном архиве древних актов, это была уже суконная фабрика с сукновалятельной мельницей Григория Федорова сына Серикова. Территория ее была невелика: 3 десятины 290 сажен по обе стороны реки Пехорки. Условными знаками были показаны мельница и три строения, одно сильно вытянутое в длину, словно казарма, и два других поменьше. По межеванию 1791 года заведение содержали Илья Докучаев и Василий Монкин.

В середине 19 века фабрика принадлежала братьям Соколовым, Михаилу и Николаю. Она была довольно крупной. На ней работало 349 мужчин и 123 женщины. Бессовестно использовался и детский труд. 56 малолеток работали на Соколовых.

Михневская фабрика немного не дотянула до конца XIX века с прежними хозяевами. Остатний раз она высветилась в 1892 году, но чисто случайно, в хронике происшествий. В селе Быкове занялся ужасный пожар. По зову набатного колокола понаехали пожарные команды со всех сторон: из Жилина, Вереи, Островцов, Заозерья, Кулакова, Вялков, Хрипани и, как сказано в донесении, “из Михнева, с завода Соколовых”. Общими усилиями огонь был укрощен, хотя из 170 домов выгорела треть. Но работала ли тогда фабрика или просто дежурили на всякий случай пожарные, трудно сказать... А нас уже влекут новые герои – купцы Шорыгины.

О Шорыгиных поведал Евграф Петрович Милехин. Полжизни он посвятил сбору материалов о родной фабрике имени Октябрьской революции. Да, да, не удивляйтесь и не судите по названию. Это все та же фабрика, которая зародилась при Петре I как Палашный завод, а потом была у Соколовых, только в наше время, в 1922 году, приобрела революционное имя... Трижды перерабатывал Милехин свое сочинение, первый вариант написал еще в 1947 году. Но книга так и не вышла: не детектив, не бестселлер, не Агата Кристи. Краеведов не жалуют, особенно если ты из тех, кого центральная пресса иронически именует “летописцами местного значения”. Но не всем же по плечу мантия Карамзина или Ключевского. Надо же кому-то корпеть и над “Историей села Горюхина”.

Жаль старика. Смерть настигла преждевременно. Жил Милехин одиноко. Захотелось ему чайку попить. Пошел на кухню, включил газ. Неосторожно приблизился к огню. Задымилась, загорелась рубашка. Погасить не сумел... Рукопись исследователя хранится у его внука. Но уже другие ревнители старины пишут историю фабрики.

Итак, по разысканиям Милехина, подневольный холоп княжны Софьи Волконской Иван Шорыгин, занимаясь ручным надомным ткачеством, накопил деньгу и еще до отмены крепостного права откупился от помещика. Его почтенные потомки крепостными себя не считали, разбогатев, выстроили вместо ручной механическую фабрику в селении Горки Владимирской губернии, и теперь уже на них работала голытьба, деревенский пролетариат. А для сбыта продукции приглядели в Москве по сходной цене торговый амбар. Так в первопрестольной открылось Товарищество на вере купцов Шорыгиных.

Это Товарищество и купило 21 января 1896 г. оскудевшее имение Соколовых при селе Михневе. Новая метла по-новому метет. Прежние цеховые помещения переделали в жилые казармы для рабочих и их семей, так называемый Старый Двор. 3 августа 1897 г. заложили свою фабрику. Каменные толстостенные корпуса поднялись на пространной обочине Рязанского шоссе на виду у деревни Балятино. Почти 20 тысяч веретен, 867 ткацких станков были установлены в них. Предприятие получило статус Старо-Горкинской мануфактуры в память о селе Горки.

Шорыгины построили для себя и конторских служащих, прихваченных с собой из упомянутых Горок, приличные двухэтажные деревянные дома в одну линию, в каждом по четыре квартиры, огородили высоким забором, калитка была на запоре. В народе их звали прозаично – “конторские дома”, а хозяева именовали Новыми Горками – никак не могли расстаться с детскими воспоминаниями.

С кадрами разобрались по-своему. Обучать профессии? Не было печали... Переманили квалифицированных ткачей с предприятий Серпухова, Орехово-Зуева, Дмитрова, для черных работ навербовали местных мужиков и баб. Привлекли и малолеток. Им бы в куклы играть, в догонялки и прятки, но девочки с 8 лет нанимались в няньки, мальчики были на побегушках, а с 12 лет становились к станкам, хотя еще в 1882 году был принят Закон об ограничении труда малолетних на промышленных предприятиях. Прямая выгода: детям платили меньше, чем взрослым, фабрика была им злой мачехой.

17 декабря 1898 года была пущена паровая машина, 28 января 1899 года опробован ткацкий станок, через день наработан первый кусок миткаля – тонкой хлопчатобумажной материи, 8 марта закрутилась прядильная машина... Все! Призывно прогудел гудок. Заведение лихо заработало.

Опасаясь эпидемии холеры, а эта страшная болезнь только в 1848 году унесла 700 тысяч жизней россиян, Шорыгины одновременно с фабрикой построили и лечебницу, на 30 коек. Холера почему-то появляться медлила, но лекарства и лекари ой как пригодились! Рукотворное озеро, созданное тщанием Петра I, за 200 лет превратилось в мерзкое болото, рассадник малярийных комаров-кровопийцев. В год, когда фабрика строилась, болело малярией 75 мужчин и одна женщина, на следующий год, благодаря лечению и профилактике, – только 11 мужчин и 6 женщин.

В одном просчитались Шорыгины. Нанимая работников с чужих фабрик, они подкладывали бомбу замедленного действия и под свою. Приезжие ткачи были пообтерты жизнью, побывали в разных кружках и союзах, были наслышаны о своих правах и как бороться за них. Уже прогремела знаменитая морозовская стачка в Орехово-Зуеве (а часть шорыгинских рабочих была именно оттуда), уже состоялся I-й съезд РСДРП, готовились к террору будущие социалисты-революционеры (эсеры). Россия шла к смуте, к революции.

В середине мая 1900 г. Полиевкт Шорыгин объявил, что фабрика со сменной работы переходит на поденную, рассчитывая, что при сокращении штатов он избавится от смутьянов и агитаторов. В ответ прозвучал призыв к забастовке. 1200 работяг потребовали увеличения зарплаты, уменьшения платы за квартиру, поставки доброкачественной пряжи и... человеческого к себе отношения. Переговоры велись на фабричном дворе. Молча слушал гордый старик претензии бунтовщиков, двигал густыми, брежневскими бровями и озирался, как затравленный волк. Наконец его прорвало:

– Все озеро золотом запружу, а вам не дам!

Из толпы загорланили:

– Бей его, старого черта!

– Бей камнями!

Полиевкта со свитой как ветром сдуло. Но придя в себя, он вызвал казаков. Прискакала целая рота. Впрочем, ни оружия, ни нагаек в ход не пускали. Обошлось. Но победа полностью осталась за капиталистом. Агитаторы-заводилы были уволены, остальным рабочим снизили расценки. Ротмистр Бот в своем донесении в Москву правильно оценил ситуацию: “К уменьшению заработной платы рабочие отнеслись с полной покорностью, так как в настоящее время найти себе место на других фабриках очень трудно”.

Так закончилась первая в нашем районе забастовка. Шорыгин не дожил до 17 года, когда фабричные рабочие взяли реванш. В отчете Московского общества охоты за 1907 – 1908 годы сказано: “Весной, в конце апреля, получили скорбную весть из Каира о кончине Полиевкта Тихоновича Шорыгина. Его звали “папаша Шорыгин” за добродушие и прямоту”. Так ли он был добродушен? Кому верить?

Не так давно прошла по телевизору передача “Уцелевшая династия” – о Шорыгиных. Отрадно, что, несмотря на все гримасы истории, род их сохранился. Впрочем, один из них, Павел Полиевктович, широко известен еще с 1910 года, когда он открыл сложную химическую реакцию, названную его именем, – “Реакция Шорыгина”. Павел с детства приучился бывать на фабрике отца, вникать в технологические подробности, окончил высшее техническое училище, защитил магистерскую диссертацию, профессор, руководитель НИИ искусственного волокна, академик, корифей отечественной науки. Умер в 1939 году. Его биография – в Большой советской энциклопедии (2-е издание). И не его ли это сын, Петр Павлович Шорыгин, доктор химических наук, стал лауреатом Государственной премии СССР в 1979 году за цикл работ по химии?

В поэме “Современники”, записанной в 1875 году, поэт Некрасов прямо-таки издевается над неким откупщиком и подрядчиком, производителем работ Федором Шкуриным. Был он, дескать, мужик, лапотник, но одержим страстью к наживе. Еще в малолетстве выдирал из живых свиней щетину на продажу.

Мечется стадо, ревет.

Знамо: живая скотина!

Мальчик не трусит – дерет.

Первого сорту щетина!

Стал он теперь богачом, земли, болота, озера, графит – все откупил у помещика...

Не Шкурин, а настоящий шкуродер! Фамилия, разумеется, условная, выдуманная. С кого же списан портрет? Кажется, нашлась зацепка. Некрасов как бы ненароком добавляет деталь: у Шкурина толстые губы и носит он синюю чуйку. Это уже ориентировка. Можно искать оригинал. Обладателей больших отвислых губ дразнили “губонями”. А чуйка – долгополый суконный кафтан – неизменная одежда простолюдина. Намек был понят, персонаж опознан. В купеческом кругу пальцем показывали на человека с непомерно оттопыренными губами и соответственной фамилией – Губонин. Одет он был в синюю чуйку.

Чем же досадил откупщик поэту? У Некрасова была слава народного заступника, и Губонин в его глазах был кулаком, мироедом, шкурником, казнокрадом, стяжателем, как в наше время какой-нибудь “новый русский”, скакнувший из грязи да в князи. Недружелюбие и зависть испытываем мы к нему.

Возможно, Некрасов несколько сгустил краски... Петр Ионович Губонин родился в 1827 году в семье крепостного крестьянина. Сын каменщика и сам каменщик. Еще в молодости владел под Подольском небольшим заведением для тески камня. От Подольска до наших палестин всего ничего. И в 1865 году Губонин открывает в Котельниках на земле князя Голицына ломку дикого камня. 190 землекопов гнут на него спину. Арендовал каменоломни и в Лыткарино. 140 полуголодных вахлаков взрывают, долбят, крушат окаменевший песчаник на жернова, цоколи, тумбы, лестничные марши и лещадь. Работает конный привод, визжат ручные вороты... Как жилось работничкам? Не очень сладко. Проверка, проведенная в 1887 году, признала эксплуатацию рабочих на предприятиях Губонина самой бессовестной.

А Губонину уже тесно в штольнях-каменоломнях. Он рвется на российские просторы. Железнодорожная горячка 60-х годов открывает перед ним новые горизонты. Он прокладывает, один и в компании, Орлово-Витебскую, Лозово-Севастопольскую, Уральскую, Балтийскую и другие линии, строит Брянский сталеделательный и рельсовый завод, создает банки, страховые общества, осваивает нефтяные промыслы. Покупает крымское имение Гурзуф и делает из татарской деревушки конфетку – модный европейский курорт.

Никто уже не спрашивает, каким путем, честным или нечестным нажиты миллионы. Губонин герой дня, о нем трубят, им восторгаются, величают “русским самородком”, сравнивают с Ротшильдом. Ему рукоплещут как щедрому меценату. Это при его участии возводится в Москве храм Христа Спасителя, взорванного варварами-коммунистами, на полное восстановление которого мы сейчас собираем трудовые копейки.

Кое-что, по мелочи, перепало от него и нам. Губонин внес за котельниковских крестьян в казну до 26 тысяч рублей. Подарил больнице в Кузьминках 33 сажени каменных ступеней. Учредил для крестьянских детей стипендии в Коломенском училище (Люберцы и Панки относились к селу Коломенскому под Москвой). Первым стипендиатом был Василий Балякин с хутора Мальчики... Сам же благодетель с грамотой был не в ладах. Учиться было поздно.

Богатство принесло Губонину чины и награды. За деньги можно все. Еще в 1861 он получил купеческое звание, затем пожалован в потомственные дворяне, в действительные статские советники и наконец – в тайные советники – один из высших гражданских чинов России. Орденов у него было не меньше, чем у Брежнева, только он в отличие от последнего не любил в них щеголять. Он и в звании тайного советника ходил в картузе и сапогах бутылками и звезду нацеплял на долгополый кафтан. О его снисходительно-покровительственном отношении к чиновникам при внешнем почтении и подобострастии рассказал П.А. Бадмаев в книге “Мудрость в русском народе”:

“Губонин, являясь в министерство в больших смазных сапогах, в кафтане, с мешком серебра, здоровался в швейцарской со швейцарами и курьерами, вынимал из мешка серебро и щедро всех наделял, низко кланялся, чтобы они не забывали своего Петра Ионовича. Затем входил в разные департаменты и отделения, где оставлял каждому чиновнику запечатанный конверт – каждому по достоинству, – называя всех по имени и также кланяясь. С превосходительными особами здоровался и целовался, называл их благодетелями русского народа, и был быстро допускаем к самому высокопревосходительству. После ухода Петра Ионовича из министерства все ликовали. Это был настоящий праздник, могущий сравниться только с рождественским или пасхальным днем”.

Как отказать такому ласковому клиенту? Он и был приглашаем на самые важные совещания, где у него был решающий голос.

Губонин любил по-простецки, по-деревенски гульнуть, поозоровать. Министр царского правительства, интеллигент высшей марки Сергей Витте с улыбкой вспоминал о своих случайных встречах с Губониным и другим откупщиком Кокоревым:

“Я встречался с Губониным, который представлял собой толстопуза – русского простого мужика с большим здравым смыслом... Приезжаю я в Москву, сажусь на скорый поезд, смотрю – отдельный вагон, спрашиваю:

– Кто едет в отдельном вагоне?

Отвечают, что едут самые первоклассные москвичи. Смотрю – проходят в долгополых сюртуках Кокорев и Губонин. Появились какие-то особые деревянные ведра и несколько ящиков вина.

И вот они целую ночь, от Москвы до Петербурга, играли в карты, дули шампанское с отваром огурцов, т.е. с огуречным квасом”.

Губонин умер внезапно в сентябре 1894 года. Тело его доставили поездом в Гурзуф и там похоронили. Его империя развалилась. Сыновья не смогли удержать даже котельниковские каменоломни, все пошло с молотка.

Пролетарский писатель Максим Горький, которому, казалось, сам Маркс завещал презирать эксплуататоров-капиталистов, ан нет! – восхищался русским буржуа Губониным и посвятил ему значительную часть доклада на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1937 г. А что? Неужели мы должны судить о русских бизнесменах XIX века только по работе Ленина “Развитие капитализма в России”?

Не пора ли снова побывать на берегах Люберки, убедиться, сохранилась ли плотина, омолодился ли старый заросший парк. Мы расстались с ним в начале 18 столетия. Тогда в его сумрачной глубине, сквозь просветы в густой листве, просматривался приземистый господский дом, или дворец, в котором Александр Данилович Меншиков принимал Петра Первого. Почетный гость был великим тружеником и даже в часы досуга взял лопату и посадил на пригорке несколько саженцев лип. Каменная плотина удерживала в запруде высокую воду, и по легкой зыби, подгоняемые ветерком, скользили суденышки на веслах и под парусами. Льстивый Меншиков знал, чем завлечь императора.

Что еще отложилось в народной памяти? В том же веке, только в самом конце, при Павле I, примчался в Люберцы, загоняя лошадей, фельдъегерь, правительственный курьер, с “наиважнейшим” царским указом:

“Задано деревья стричь в виде петухов и павлинов”.

– Самого бы его остричь, как петуха, – ворчали осмелевшие садовники: Павел был далеко, в Питере. Они с неудовольствием взбирались на крутые стремянки. О павлинах и слыхом не слыхивали. В Подмосковье диковинные птицы не водились.

Но не долго Павел сумасбродничал: в 1801 году он был убиен заговорщиками с молчаливого согласия его сына Александра Павловича. Начинающий Пушкин откликнулся стихотворением “Вольность”:

О стыд! о ужас наших дней!

Как звери, вторглись янычары!..

Падут бесславные удары...

Погиб увенчанный злодей.

Много воды утекло с тех пор... В 1889 году, 25 июня, когда Люберцы навестил лесной смотритель Федоров, речка сильно обмелела, пруд заглох, парк, потерявший ограду, доступный пешему и конному, захирел. В нем царил разбойничий беспредел. Он был застроен жилыми домами, изрезан вдоль и поперек проезжими дорогами. Общественное стадо шествовало, приминая кустарник, на пастбище и на водопой. “В нашем присутствии, – негодовал Федоров, – проходил прогон скота и езда на повозках”.

От плотины не осталось и помина. По обнажившемуся дну в 17 саженей от кромки Рязанского тракта свободно ходили и ездили. Прибрежная полоса водоема заросла осокой. Вода в низине зацвела, испортилась, была непригодна к употреблению.

В парке служитель насчитал 260 лип, 11 крупных елей, 32 вяза. Новых посадок давно не производилось. Зато больных, сухостойных особей хоть отбавляй. Деревья умирали стоя.

Спустя год, 18 августа 1890 года, Люберцы обследовала представительная комиссия: окружной надзиратель Московской удельной конторы Кривенко, знакомый нам смотритель Федоров, полевой сторож Шемахов, староста села Петр Зыков и понятые: Федор Зыков и Иван Артемов. Они подтвердили в акте все, что отметил Федоров год назад.

Комиссия прошла по всему участку, помеченному в плане под номером 36. Он включал в себя землю от речки и стоящей на берегу пруда церкви и примерно до сегодняшней Звуковой улицы и кинотеатра “Октябрь”.

Главной достопримечательностью было трактирное заведение Боченкова и при нем три крестьянских двора, обнесенных, не в пример парку, добротной деревянной изгородью. Еще под один двор с хозяйственными постройками была отведена и тоже огорожена часть парка с 34-мя деревьями. Неподалеку располагались торговая лавка Боченкова и пожарный сарай сельского общества, далее следовала такая же лавка Глазова. Где-то тут приютилась часовня, точное место не указано, но, думаем, не там, где современная, возведенная в 1995 году по проекту Михаила Петровича Изместьева... Призывно приглашал выпивох летний буфет. Дорога к нему была расчищена и даже оборудована коновязь и площадка для паркования подвод. По всему участку уходили под корни деревьев многочисленные подвалы и погреба. Посередине была выкопана глубокая яма диаметром 4 сажени для добывания песку.

Сверкал стеклами жилой дом Боченкова с правом бакалейной торговли. Боченков арендовал его у Удельного ведомства, но передал, естественно, за плату, купцу Глазову. Другой такой же дом он отдал внаймы 1-му Московскому обществу охоты... Тоже мне, нашли где устроиться... Нет, чтобы в лесной глухомани, где плодится зверье. Облюбовали парк. Сюда ни волк не забежит, ни глухарь не долетит. Зато буфет рядом.

Непостижимо, но в парке нашлось пристанище и для кузницы. Она числилась опять же за Боченковым, но пользовался ею какой-то Кузнецов! Вслушайтесь: кузницу арендует Кузнецов! Нарочно не придумаешь. Наконец комиссия приблизилась к бане – это тоже в парке.

Да что ж такое! Угробили парк! Растащили по кусочку. Не стало в Люберцах единого хозяина. Мелкие собственники, арендаторы, “варяги”, сельская буржуазия прибрала к рукам все люберецкое богатство, каждый тянул одеяло на себя... В 1895 году было выдано право на открытие еще одного трактира Андрею Ивановичу Лабзову.

Живая природа, как могла, мстила за свое поругание. На это раз жертвой чуть не стал Иван Артемов. Он по случаю избрания его понятым нарядился в красную праздничную рубаху. Когда комиссия покидала парк, с пастбища возвращалось стадо. Шедший на правом фланге бык-здоровяк стал косить на Артемова взглядом, раздул ноздри, засопел и вдруг кинулся в атаку. Крестьянин еле успел увернуться и укрылся за великовозрастной липой. Бык потерял его из виду. Лесной смотритель Федоров прикинул: в липе-спасительнице было на глазок около 20 сажен длиной, а в основании, у комля – 24 вершка. В сажени – более двух метров, в вершке – 4,4 см.

Обсуждая нападение быка, вспомнили и о трагическом случае, произошедшем месяца два назад. У Федорова имелась и газетка – “Московский листок”, где он был описан: “13 июня 1890 года, около 12 часов дня, в подмосковном селе Люберцах, в пруду, утонул крестьянин Степан Сергеев, который, находясь в нетрезвом виде, стал купаться и пошел ко дну. У него осталось шестеро малюток без всяких средств к существованию”.

Жалко беднягу. И чего его понесло в грязный опоганенный водоем. Ах, да! – спьяну. А пьяному не то что пруд, а и море по колено. К тому же не догадался заглянуть в численник: число-то было 13-е, чертова дюжина... Царствие ему небесное.

Что мы все о буднях да о буднях? Надо и о праздниках. А их за две тысячи лет накопилось предостаточно. Тут и Рождество Христово, и Пасха, и Преображение Господне, особо чтимое в Люберцах, где исстари был возведен одноименный храм. Нарядный и радостный Новый год, веселый студенческий Татьянин день, весенний Первомай... Всего не перечислишь, обо всем не расскажешь, для зачину попробуем хотя бы о Масленице, празднике древних язычников, преобразованном христианством в “масляную неделю” накануне Великого поста. Его описание мы почерпнули из статьи Н. Бочарова в газете “Московский листок” за 1890 год.

“Масленица в деревне и до сих пор носит на себе отпечаток старины. Перед масленицей заканчивается деревенский свадебный сезон, а за ним конец и посиделкам – этому деревенскому клубу, последний день которого в воскресенье перед масляной.

В начале недели крестьяне едут по соседним городам и торговым селам закупать рыбу, так как мяса не едят во всю неделю, берут вино и другие угощенья. Подсолнухи, орехи и пряники тут играют большую роль. Прежде к этому времени крестьяне сами варили пиво и брагу, которые теперь в избытке заменяют вино.

С среды или четверга наступает полный разгул масленицы. К этому времени приходят на праздник рабочие с фабрик, заводов и вообще с заработков, и начинается с удалыми песнями езда по гостям, в пушевнях, в которые запряжены лошади с вплетенными в гриву и хвост разноцветными кусками материй, к дуге привешен колокольчик с бубенчиками. Дуга расписана разными цветами и даже местами покрыта сусальным золотом. С песнями парни, бабы и девушки, рассевшись в пушевнях, ездят кататься в селах, а иногда и в ближайших городах.

Катанье с гор и блины – это первое удовольствие крестьян на масленице. Разумеется, праздник не обходится и без выпивки.

В последнее воскресенье, называемое прощйным, ходят утром к родным, прося простить за содеянное в течение года зло, а вечером “жгут масленицу”. Делают из соломы большое чучело, вывозят его с песнями в поле и там сжигают. “Прощай, масляна”, – приговаривают они...”

Но не все коту масленица. Теперь праздник потускнел, поблек, размах у него не тот, и придумали ему советское название: проводы зимы.

Пышно, всенародно отмечалось и венчание на царство. Это было историческое, эпохальное событие: не каждый год коронуют государей. Николай I, к примеру, процарствовал 30 лет. В мае 1896 года была назначена коронация Николая II. По ритуалу она должна была сопровождаться грандиозным народным гулянием. Место для торжества выбрали северо-западнее города, на обширном Ходынском поле. Готовились основательно. Предусмотрели вроде бы все. На пустыре размером в квадратную версту соорудили балаганы, летние театры, 150 выездных буфетов для бесплатной раздачи угощений. В подарочные кульки были вложены сайки (булки), колбаса, пряник и кружка для питья.

Слухи о щедрых царских гостинцах быстро достигли Люберец. И еще вечером 17 мая сельчане поспешили в Москву – не опоздать бы, не придти к шапочному разбору. Да разве одни люберчане? К 5 часам утра 18 мая на Ходынку стеклось до полумиллиона безумцев. Толкотня получилась немыслимая. А народ все подходил да подходил. Задние теснили передних. А поле, как нарочно, было неровное, в глубоких ямах и рвах. Под напором вновь прибывших люди задыхались, кричали, стонали, сталкивали друг друга в ямы, падали под ноги. 1800 полицейских не в силах были остановить этот кошмар. Было по официальным данным затоптано насмерть 1389 человек и почти столько же получили тяжкие увечья. Трупы не успевали вывозить на телегах. Вот уж справедлива пословица: бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

Николай II нервно записал в дневнике (он вел его постоянно): “18 мая 1896 года. До сих пор все шло как по маслу, а сегодня случился великий грех: толпа, ночевавшая на Ходынском поле в ожидании раздачи обеда и кружек, наперла на постройки, и тут произошла страшная давка, причем ужасно прибавить – потоптано около 1300 человек. Я об этом узнал в десять с половиной... Отвратительное впечатление осталось от этого известия”.

Газета “Московский листок” в те дни сообщала: “Во всех окрестных селениях находились жертвы Ходынской катастрофы, из коих многие уже умерли. На кладбище села Краскова опустили в могилу двух задавленных местных крестьян. В селе Вишняках – двоих, в Раменском – восемь, в Люберцах – одного, в Троицком-Кайнарджи – шестерых”.

А сколько было изувечено, покалечено?

Императорская чета проявила милосердие. Снова обратимся к царскому дневнику:

“19 мая в 2 часа дня поехали с Аликс (так он называл свою супругу) в Старо-Екатерининскую больницу, где обошли все бараки и палатки, где лежали несчастные пострадавшие вчера...”

Царь великодушно жертвует на пострадавших. Но народу страшно. Кровью началось царствование – дурная примета. Кровью и закончится. Да и в промежутке была кровь. Вспомним “кровавое воскресенье” 1905 г.

Ходынская трагедия встревожила Льва Толстого. На склоне лет великий старец написал рассказ “Ходынка”.

Через сто лет после трагедийного венчания на царство в Тайнинской был установлен памятник царю-мученику. Странно: он был обращен спиной к Ходынке и Москве. Оскорбленные таким пренебрежением неизвестные террористы взорвали монумент. А может, у них были и другие причины. Каменного Николая II отремонтировали, подновили, но вскоре снова прогремел взрыв. Кому-то государь, даже мертвый, не дает покоя. До какого кощунства мы докатились. Впрочем, войну с памятниками, а значит, и с памятью, ведут не только в нашей стране.