Люберцы

К концу 19 века Малаховка приобрела имидж модного подмосковного курорта. Волшебный аромат цветущего луга, таинственная сень первозданных лесов, трели соловья, чистый, как из пробирки, воздух, тихая речка, переходящая в широкий пруд, – что еще нужно столичным господам? Диетическое питание? Было и оно. В мясном специализированном магазине приличный выбор деликатесов, в булочной – любой хлеб по заказу. Свежее молоко, сметана, творог незамедлительно доставлялись с животноводческой фермы напрямую к обеденному столу. Разрекламированный целительный кумыс готовил из молока отборных молодых кобылиц сам малаховский провизор (аптекарь с высшим образованием) В.Я. Буянов. Приятно, дыша ландышами, было жить на прелестных дачах.

Славу оздоровительному курорту создавал своими популярными лекциями и частной практикой домашний врач разбогатевших нуворишей Григорий Антонович Захарьин (1829 – 1887). Видный ученый, основатель московской терапевтической школы, он рассматривал человеческий организм как целостную систему, а болезни – как воздействие неблагоприятной окружающей среды. Высоко оценив лечебно-климатические достоинства Малаховки, доктор рекомендовал не покидать поселок вплоть до самых заморозков. “Захарьин-то с ума сошел, – посмеивался он сам над собой, – живет в деревне целую осень. Так говорили обо мне, а теперь подражают многие”.

Антон Павлович Чехов, сам по образованию медик, восхищался деятельностью своего старшего коллеги. “Из писателей предпочитаю Толстого, – высказывался он, – из врачей – Захарьина”.

Полусемит по женской линии, Григорий Антонович обладал неуравновешенным характером, душевной ранимостью, непредсказуемостью действий. Друзей смущали его странности, какая-то несокрушимая вера в предрассудки. Так, он долгое время не мог отважиться сесть в пролетку на резиновых шинах. Суеверно не отвечал на телефонные звонки. Не выносил ярких керосиновых ламп, комната освещалась слабым огнем свечей. Домашняя обстановка была скромной, без излишеств. Вел аскетический образ жизни. К спиртному относился крайне отрицательно, не нам чета. Журналист В. Гиляровский описал анекдотическую сценку. К Захарьину обратился за медицинской помощью старик-актер И.А. Григоровский. Профессор спросил его прямо в лоб:

– Водку пьешь?

– Как же – пью.

– Изредка?

– Нет, каждый день.

– По рюмке, по две?

– Иногда и стаканчиками... Вчера на трех именинах был. Рюмок тридцать, а может, и сорок.

Обезумел Захарьин, вскочил с кресла, глаза выпучил, палкой стучит по полу и орет:

– Что-о?.. Со... со... сорок! А сегодня пил?

– Вот только глотнул половину.

И показал ему из кармана “жулика”... (бутылочку).

– Вон отсюда! Гоните его!...

О Захарьине мало кто теперь вспоминает. Да и Малаховка уже не курорт...

В довершение познакомимся с предсказанием, полушутливым-полусерьезным, которое было сделано в ночь на 1 января 1889 года, то есть 110 лет назад. Но в чем-то оно и сейчас актуально. Напечатано было в газете “Московский листок” под псевдонимом “Старый знакомый”.

В последний вечер уходящего в вечность года редактор сидел у себя в кабинете в ожидании доктора белой и черной магии Епинета Епинетовича. Когда тот появился, разговор повели о будущем. Журналист спросил:

– Водопровод когда будет проложен?

– Когда нас с тобой на свете не будет.

– Уличное освещение приведется в порядок?

– Нет, на это и рассчитывать нечего, фонари будут зажигаться, когда луна светит, а когда ее нет, их зажигать не станут...

Как можно догадаться, гость был изрядным пессимистом. Газетчик продолжал задавать вопросы:

– Домб все уцелеют?

– Без крушения не обойдется: строят их как попало, где же им всем уцелеть.

– Дачи вздорожают или нет?

– Едва ли, много их везде понастроили, на три Москвы хватит...

– Уцелеют ли все газеты и журналы?

– Едва ли, некоторые исчезнут, а подписчики пропоют им вечную память.

– Каким молоком и сливками будут угощаться за свои денежки москвичи?

– В большинстве поддельными – из крахмала, муки и иных снадобий.

– Прекратятся ли на железных дорогах крушения поездов?

– Нет.

– В каком положении останется торговля напитками?

– В таком же безобразном, как и теперь.

– Уменьшится ли пьянство?

– Наоборот, увеличится.

Как в воду смотрел доктор белой и черной магии, словно и впрямь заглянул на 110 лет вперед.

Хозяин проводил гостя до дверей, оделся и поехал поглядеть, где и как встречали горожане Новый год. Ночь была лунная, морозная. Луна светила как бы нехотя...

Под псевдонимом “Старый знакомый” таился редактор-издатель Николай Иванович Пастухов.

Пройдем мысленно по портретной галерее, тщательно всматриваясь в лица. Достойны ли они быть помещены в историю района? При жизни их ценили. Сейчас мало кто помнит. Напрочь забыто имя Митрофана Кандырина и его любимой жены Марии. А он так надеялся... Но начнем издалека, с присказки.

9 июля 1889 года господин Самоскин, снимающий в Краскове дачу, гулял с семьей в лесу. Откуда ни возьмись из кустов выскочила здоровенная рыжая собака, шерсть дыбом, из открытой пасти капает слюна. Детей не тронула, бросилась на супругу господина Самоскина, ухватила зубами за палец, а затем укусила за ногу и убежала.

Через час та же собака появилась в полутора верстах от Краскова, в имении князя В.И. Оболенского в селе Кореневе, прыгнула на княжеского кучера Герасима Кузина и поранила его. На помощь успел кореневский староста и ударом полена уложил животное.

Собака оказалась бешеной. Герасим лечился дома примочками да молитвами. Улучшения не наступало, ходить он уже не мог. Наконец, 18 августа повезли его во Влахернскую земскую больницу (Кузьминки). Там его не приняли. Направили дальше, в Москву. Но по дороге он скончался в телеге.

Возможно, был бы другой, благоприятный исход, если б в Краскове был свой больничный пункт. Но не было поблизости ни врачей, ни больниц. Все крестьянское население обходилось без медицинского обслуживания, страдало и гибло от немощи и хвори.

Перейдем к Кандырину. Крупный торгаш, негоциант процветал. Его торговый дом обеспечивал всю Москву широким ассортиментом модного мужского, женского и детского белья. Купить у Кандырина было так же престижно, как в наши дни одеваться у Зайцева. Его фирменные магазины и склады располагались в Петровском пассаже, Верхних Торговых рядах, на Рождественке и Никольской улице.

Но вдруг... Все случается вдруг...Тяжело заболела его жена. Надолго. Финал был трагичным. В газете “Московский листок” можно отыскать простенький некролог, обведенный черной траурной рамкой:

“8 июня 1897 года после продолжительной болезни скончалась Мария Сергеевна Кандырина, проживавшая на даче г. Шпигеля при станции Малаховке”.

Горе вдовца было неописуемо. Затосковал. Забросил дела. Вероятно, запил. Есть такая привычка: горе глушить вином. Почему-то вспомнилась ему нелепая смерть княжеского кучера. А когда понемногу отошло, возмечталось ему сделать что-то такое, чтобы навсегда сохранилась память о его безвременно усопшей подруге. Но что? Выстроить магазин-дворец и назвать ее именем? Мелко и вульгарно. Возвести на ее могиле беломраморный мавзолей? Но гробницы со временем рушатся, кладбища зарастают, а потом запахиваются или застраиваются, а то и отдаются под футбольное поле (эта игра, возникшая в Англии, уже докатилась до России)...

Мучимый сомнениями, обратился он к настоятелю Красковской церкви отцу Смирнову.

– Употреби деньги с пользой, – молвил ему батюшка. – Разве не видишь, сколько у нас страждущих? Построй лечебницу. Это и будет нетленная память о бедной рабе божией Марии... Господи тебя благослови на святое дело.

Митрофан Александрович в большой задумчивости выслушал священника.

Дальнейшие события изложены в газете “Московский листок”:

“Малаховка. 27 мая 1898 года. От нашего корреспондента. На днях в селе Краскове, находящемся близ полустанка “Малаховка”, была совершена закладка больницы, сооружаемой потомственным почетным гражданином М.А. Кандыриным в память своей супруги Марии Сергеевны, скончавшейся здесь же на, даче в прошлом году. Больница будет помещаться на Красковском шоссе, в деревянном, крытом железом здании, она будет устроена на пять коек... Длина здания будет 12 сажень и ширина – 4 сажени. Рядом с больничными палатами будет находиться амбулатория для приходящих больных и помещение для акушерки-фельдшерицы. При здании больницы отдельно будут устроены кухня и прачечная. Местность для устройства этой больницы, в количестве одной десятины, пожертвована местным помещиком князем Оболенским и крестьянами. Первые камни были положены: настоятелем церкви села Краскова отцом Смирновым, устроителем больницы М.А. Кандыриным, его родными и представителями от земства”.

Митрофан Александрович и дальше пестовал свое детище. Летом 1901 года при больничном корпусе, построенная на его средства, открылась новая амбулатория. В 1905 году число коек было доведено до пятнадцати. В стационаре лечилось в течение года 13455 сельчан. Возводились новые корпуса, расширялись службы. Сейчас это одно из старейших и нужнейших лечебно-профилактических учреждений в Люберецком районе. И очень жаль, что совсем выветрилось из сознания потомков имя его основателя.

Несколько лет назад одному из авторов довелось читать в Красковской больнице лекцию по истории нашего района. Для медперсонала было большим откровением узнать, что лечебница была построена и частично оборудована на пожертвования купца Кандырина. “А мы и не слышали об этом”, – признавались не только молоденькие медички, но и пожилые врачи.

Умирая, Кандырин завещал своему сыну Николаю Митрофановичу продолжать благотворительность.

Пора бы руководству поселка и больницы соорудить у входа на территорию мемориальную доску, на которой будет обозначено, когда и на чьи деньги строилась Красковская больница, кто заложил первый камень в ее основание.

С постройкой Красковской лечебницы быстро решился и кадровый вопрос. Штат набрали небольшой, самый необходимый: фельдшер, сторож да сам заведующий – Михаил Самойлович Леоненко. Его перевели из Мытищинской больницы, где он успел отработать три года и хорошо себя зарекомендовал.

О его прошлом ходили легенды. Сын простого крестьянина, он чуть ли не пешком, подобно Ломоносову, добрался до Москвы и, благодаря исключительной настойчивости и неукротимой жажде знаний, получил высшее образование. По специальности он хирург, но лечить надо было все: от черной немочи до белой горячки, как поступали и другие сельские эскулапы. Его пациенты по выздоровлении могли сказать словами Пушкина:

Я ускользнул от Эскулапа

Худой, обритый, но живой...

Главное – живой!

В любое время суток – утром, в полдень и в полночь, в любую погоду – в дождь и слякоть, в пургу и мороз по первому зову пускался он в путь-дорогу. Кто-то из старожилов принес мне фото: доктор едет в пролетке по деревенской улице, спеша на вызов к больному.

Но он был не только врачом, но и заботливой сестрой-хозяйкой, завхозом: на его попечении было постельное белье, инвентарь, медикаменты. Наконец, его разгрузили. На заседании уездного земского санитарного совета 17 сентября 1903 года он выпросил себе в помощь еще одного фельдшера, сиделку в родильное отделение, экономку и дворника на полставки. Добавили 400 рублей на отопление и сто – на инвентарь.

Врачебная практика была у него богатая. Уму непостижимо, сколько он сделал хирургических операций! Одна едва не стоила ему ареста, а может быть, и жизни.

В 1905 году, во время декабрьского вооруженного восстания в Москве, каратели расстреляли на станциях железной дороги, Сортировочной и Перово, десятки неповинных людей. В Люберцы явились 16 декабря уже опьяненные кровью. В вечерней суматохе был ранен штыком в руку слесарь люберецкого завода Казаков. Ему удалось убежать. Всю ночь он прятался у станционной водокачки в груде камней, приготовленных к отгрузке. Рано утром товарищи переправили его в Красковскую больницу. Леоненко немедленно его обследовал. Диагноз не обрадовал: развилась гангрена. Руку пришлось ампутировать.

Между тем семеновцы обзвонили все ближайшие больницы: не приходил ли на прием мужичок со штыковой раной. Леоненко, помня клятву Гиппократа, твердо заявил: “Нет, не был”. В противоположность ему другой врач, Александров, прикомандированный к карательному отряду, случайно обнаружив спрятанные в ящике красные флаги с антиправительственными лозунгами, услужливо передал их начальству.

Об этом по горячим следам написал журналист Владимиров в своей книге “Карательная экспедиция отряда лейб-гвардии Семеновского полка в декабрьские дни на Московско-Казанской железной дороге”. Позднее и более подробно – первый люберецкий историк Петр Лихачев в журнале “Борьба классов” в номере 12 за 1935 год.

К слову сказать, все чаще и чаще приходится вторгаться в 20-й век из конца 19-го. Человечество искусственно разделило время на часы, недели, эпохи, эры. Но события следуют своей чередой, не признавая условных границ. Чтобы сохранить целостность повествования, мы вынуждены нарушать хронологию, то забегать вперед, то обращаться вспять.

В 1900 год на стыке двух веков у Леоненко родился сынишка Петя, спустя шесть лет – дочка Вера. Надо было подумать о детях, и не только о своих. Малышей в поселке набралось немало.

“Большинство желало дать своим детям более широкое образование, чем давали сельские начальные школы, – вспоминал писатель Н.Д. Телешов, имевший в Малаховке усадьбу. – Все это и заронило мысль создать здесь же подмосковную гимназию... Инициатором этого явился популярный среди населения и всеми уважаемый земский врач Красковской больницы Михаил Самойлович Леоненко...

– Как тут быть? – спрашивал меня Леоненко. – Официальные круги явно против “двуполой” гимназии, как они выражались. Взгляд неверный, но что делать? Как быть?

– А вот что, – ответил я. – Давайте-ка завтра поедем с вами в Петербург, к министру народного просвещения, да и потолкуем...

Имя министра Кассо было очень громкое в смысле отрицательном. Это был гонитель всего общественного и народного.

Но все-таки они поехали, писатель и врач. Два дня ждали приема. Ох, и трудно было уломать министра-мракобеса! Что? Гимназию в деревне? Помилуйте, они и не во всех городах есть... Да еще при совместном обучении мальчиков и девочек! Ну уж извините... Но в конце концов согласился. 30 июля 1908 года последовало распоряжение на открытие среднеучебного заведения в Малаховке для совместного обучения детей обоего пола.

Строили и оборудовали школу на общественных началах, с миру по нитке. Так создавалась первая деревенская гимназия в России...

В 1923 году при празднований юбилея Красковской больницы, когда еще не было ни Героев Советского Союза, ни Героев Социалистического Труда, врачу-любимцу присвоили звание Героя Труда.

Хоронили Михаила Самойловича в Краскове 15 сентября 1931 года. Газета “Ухтомский пролетарий” торжественно провозгласила: “Красковской больнице необходимо присвоить имя ее основателя и лучшего врача-общественника района”. Но так и не присвоили. А потом и Красковское кладбище сровняли с землей. Исчез и мраморный камень с широковещательной надписью: “Доктору Леоненко – благодарные соотечественники”.

Сын Леоненко, Петр Михайлович, пошел по стопам отца. Окончив в 1923 году медицинский факультет МГУ, работал в Люберецком районе, затем был директором широко известного МОНИКИ, награжден орденами и медалями, заслуженный врач России. Умер в 1973 г. С ним, по-видимому, и прекратилась врачебная династия Леоненко.

Первыми, говорят, поднялись в небо братья Монгольфье (1783 г.). Но кто их помнит? А вот лет сто назад воздушные шары часто проплывали над Люберцами. Никаких научных целей доморощенные воздухоплаватели не ставили, а кувыркались ради собственного удовольствия или для потехи других. Словно выполняли свой обычный цирковой аттракцион. И конечно, не обходилось без участия В.А. Гиляровского.

О Владимире Алексеевиче еще при жизни ходили легенды. Кое-что повторим. Телосложением Бог не обидел. Не даром же скульптор Андреев лепил с него Тараса Бульбу, а Илья Репин изобразил его на картине “Запорожцы пишут письмо турецкому султану”, наш силач легко вязал в узлы железную кочергу, разгибал подковы. В молодости работал бурлаком, пожарным, актеришкой в провинциальном театре, сотрудничал в прессе, стал признанным “королем репортеров”. Был вездесущ, и ни один грандиозный пожар, ни одно значительное крушение поезда не обходилось без него. Вот и в Люберцы он... спустился с небес не в переносном, а в буквальном смысле слова.

3 сентября 1882 года афиши возвестили москвичей, что некто по фамилии Берг совершит полет на воздушном шаре с пустыря в Каретном ряду. За вход – 30 копеек, сидячее место – 1 рубль.

Гиляровский был командирован редакцией описать событие. Он пробился к самому шару. Десяток пожарных и рабочих удерживали скверный аэростат, покачивавшийся на ветру. Вдали играл оркестр. Суетился, волнуясь, старичок, немец Берг – исчез его помощник Степанов. Ужас Берга был неописуем, когда прибежали из гостиницы и сказали, что Степанов мертвецки пьян. Но не отменять же представление!

– Кто кочит летайт, иди! – коверкая русский язык, завопил он в отчаянии.

– Я! – отозвался Гиляровский и шагнул в гондолу. Это была низенькая круглая плетушка из досок от бочек, перевязанных веревкой. Сесть не на что, а загородка по колено. Обрадованный Берг дал знак, крикнул: “Пускай!”, и не успел корреспондент опомниться, как шар рвануло в сторону, подкинуло вверх, и они чуть ли не свернули кирпичную трубу дома.

Отчаянные аэронавты, пленники воздушной стихии, попали в низко зависшую тучу. Сыро, гадко, ничего не видно. Вмиг пропали из глаз и строения, и гудевшая толпа. Гиляровский пытался пообщаться со своим спутником, но их разговоры, мало понятные, велись на черт знает каком языке и не по-русски, и не по-немецки.

Кругом висел серый туман. Шар перестал крутиться и плыл прямо. Открылось небо, горизонт. Внизу бежали поля, перелески, деревни. Замелькали фонари железнодорожной станции. Гиляровский узнал Люберцы. Шар стал снижаться и опустился на картофельное поле, где еще работали крестьяне.

Это было Божье знамение. На этом месте в конце 30-х годов построен военный аэродром, на котором размещалась авиационная дивизия особого назначения, а в военном городке проживал один из авторов.

Дружно сбежался народ. Для многих воздушный шар был в диковинку. Жители с радостью помогли свертывать аэростат. Но минуты бежали. Опоздав ко всем поездам, “король репортеров” заночевал в Люберцах.

Бергу вообще повезло с пишущей братией. Его упомянул в своем романе “Преступление и наказание” Достоевский. Свидригайлов рассказывает Раскольникову:

– А что, говорят, Берг в воскресенье в Юсуповом саду на огромном шаре полетит, попутчиков за известную плату приглашает, правда?

– Что ж, вы полетели бы?

– Я? Нет... так... – пробормотал Свидригайлов, действительно, как бы задумавшись...

Свидригайлов не полетел, предпочел самоубийство... Да и действие происходило в Питере, а не в Москве. И в другое время. Был ли это тот самый Берг или однофамилец? Много на Руси кормилось проходимцев-иноземцев. Некрасов подметил:

На аки, на раки, на берги и бурги

Кончаются прозвища их.

Берг был не единственным любителем-аэронавтом, рискующим за деньги. Славилась, например, американка Леонора Дар. 23 июля 1889 года, проболтавшись в воздухе часа полтора, приземлилась у села Карачарова тоже на картофельном поле, повредив посадки. А потому встретили небесных посланцев прохладно. Капитан, сопровождавший Леонору, обиделся за нее, выпрыгнул из корзины, обнажил шашку и с воплями бросился на огородников. Но не на тех напал! Шашку у него отобрали, а у Леоноры конфисковали саквояж с платьем. Знай наших! Их подвиги подкреплялись криками, свистом, улюлюканьем, швырянием земли и клубней.

Но Леонора свои выступления не оставила. Ее воздушная эквилибристика была весьма опасна. На высоте в несколько сотен метров она бесстрашно спускалась из корзины шара на трапецию, держась зубами за каучуковый тампон, выкидывала сложнейшие номера, словно находилась под куполом цирка, а не в открытом пространстве. Лицо ее горело, глаза лихорадочно блестели, некоторые даже полагали, что она была в сильном подпитии. Коньяк, конечно, с собою был, но верные ее ассистенты утверждали, что им они оттирали впавшую в транс Леонору, а остатки выливали за борт в качестве балласта. Так ли это? У нас бы не выбросили...

Неутомимая гимнастка еще долго продолжала свои фантастические полеты в Подмосковье. Она передала эстафету и в 20-й век. Газета “Ухтомский пролетарий”, наша районка, сообщала, что 2 июля 1935 года в 20 часов 25 минут стартовали из Москвы четыре воздушных шара. Куда они долетели, гонимые ветром, неизвестно, а вот пилот Струков, поднявшийся после них на 50 минут, приземлился на поле красковского колхоза. Тотчас же на месте посадки был собран торжественный митинг. Выступавшие ораторы почему-то во всю хвалили Сталина. А Струков? Что Струков! Пилота на лошади довезли до сельсовета и на автомашине отправили в Москву.

О Леоноре Дар больше не вспоминали.

Михаил Лермонтов, поэт Божьей милостью, был по рождению дворянин, но нисколько не чуждался крестьянского сословия:

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

А что “пьяненькие”, не обращал внимания.

Другой поэт, Некрасов, тоже понимал сельскую бедноту:

В деревне Босово

Яким Нагой живет,

Он до смерти работает,

До полусмерти пьет.

В народе по-разному относились к этому тяжкому недугу. Сколько презрительных характеристик было выдано: пропойца, винопийца, пьянчуга, пьюша. Отвращало само состояние человека: наклюкался, нахлестался, нарезался, назюзюкался. Все эти позорные эпитеты взяты из словаря того времени. Недалеко от Малаховки сиротливо стояла деревушка Зюзино. Догадываетесь, откуда такое название? По прозвищу первого владельца, царского воеводы Якова Зюзина, убитого в сражении под Тулой в 1609 году. Выпить был не дурак, оттого и дразнили его зюзей – пьяницей. А что воевода, помещик, то и другие баре употребляли горячительное в неменьших дозах, что и холопы. Только не мерзкую сивуху, а приличное питье, и лексикон был другой, поинтеллигентней, замысловатей: залить за галстук, убить муху, навеселе, подшофе, под парами. Случалось, и дворяне хлестали по-черному, по-лошадиному, хотя и побаивались нахлобучки от своих жен.

Воспользовавшись тем, что супруга Зинаида Сергеевна задержалась в Москве, генерал Дивов вздумал пошкольничать, поозоровать, и устроил в усадьбе Зенино знатный выпивон с кутежом. За обедом, по его выражению, гильотинировали, попросту говоря, обезглавили более дюжины бутылок дорогих заморских вин: клико, аи, верзене. Приехавшую с солнечным закатом барыню никто не встретил. Перепившиеся гости лежали вповалку в постелях, куда уложили их расторопные слуги.

Пьяные оргии другого богатого помещика, кстати графа, изобразил ранний Чехов в повести “Драма на охоте”. Детектив, получше современных. По нему и кинофильм поставлен. Только название, данное Чеховым, переменили на экзотическое: “Мой ласковый и нежный зверь”. Грешным делом можно подумать, что кино будет о диких животных. Но попадешь впросак. Как один школьный учитель. Он прочитал в анонсе, что на экраны вышла кинолента “Этой ночью погибнет Помпея”, и привел весь свой класс на просмотр. Увы, вместо извержения вулкана и гибели древнего города он к ужасу своему увидел эротические сценки – Помпея оказалась девицей, зато школьники были довольны... Но мы отвлеклись от темы.

Осуждая бедолаг-выпивох, люди все же не ставили на них крест. Надеялись, что не все потеряно. Пьян да умен, два угодья в нем. Пьяный проспится, дурак никогда. С пьяным побранюсь, с трезвым помирюсь. С болезнью пробовали бороться. С 1859 года в Московской губернии стали создаваться Общества трезвости. Но мало от них было проку. Один писатель остроумно подметил, чтобы не пить, не нужно группироваться в компании. Ищут третьего, чтобы “сообразить” на троих.

Молодой, подающий надежды литературный критик и публицист Николай Добролюбов, к сожалению, рано умерший, автор нашумевших статей “Темное царство” и “Луч света в темном царстве”, заинтересовался вопросом “Куда девались общества трезвости?”. Обнаружилась такая странность. В одной деревне крестьянская общна, а это, почитай, все ее взрослое население, единодушно дало зарок не пить вина в течение года. Местный откупщик в испуге тут же обещал уплатить за крестьян 85 рублей недоимок в казну, лишь бы они сняли зарок. И они его сняли! Трезвый образ жизни не состоялся.

Торговля шла бойко. Винные лавки продавали злосчастный продукт на вынос. В трактирах распивали за столиками. Были еще и кабаки. В кабаке родился, в вине крестился.

Я иду головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком...

В начале XX века в Люберцах были гостеприимно распахнуты двери харчевни Мальцева, трактира “Отрада”, ресторана “Прага”, пивной Тишкина, чайных Лабзова, Салтыкова, Минаева... О, сколько их! Более 15 питейных заведений!

Железнодорожники подлили масла в огонь. “Станции железных дорог, – обвиняла газета “Московский листок”, – большие и малые, благодаря тому, что в буфетах разрешено продавать крепкие напитки распивочно и на вынос, за последнее время превратились в кабаки. Жители прилегающих к ним селений тащат из них водку, пиво и другие напитки... Спаивают наш простой люд, падкий на хмельное зелье”. Доходило и до трагедий. Журналист стал очевидцем: “На наших глазах на станции Быково погиб молодой семейный крестьянин Волков. Несчастный зашел в буфет выпить водки, как раздался звонок… Он вскочил на подножку вагона, поскользнулся, упал под вагон и был страшно изуродован. Погиб человек в угоду железнодорожному кабаку”.

Пристрастившиеся к спиртному навсегда зарыли свой талант в землю. Печальна участь живописца Саврасова. Его картина “Грачи прилетели” стала эталоном. “Я не был знаком с Алексеем Кондратьевичем Саврасовым, но преклонялся перед его талантом. Слышал, что он пьет запоем...” – передавал Гиляровский.

Гиляровский и художник Неврев навестили Саврасова. Удивительное зрелище предстало перед ними. “На кровати, подогнув ноги, так как кровать была коротка для огромного роста, лежал на спине с закрытыми глазами большой человек с седыми волосами и седой бородой, как у библейского пророка. В “каютке” пахло винным перегаром. На столе стояли две пустые бутылки водки и чайный стакан. По столу и на полу была рассыпана клюква...

– Пойдем, – обратился ко мне Неврев, – делать нечего. Вдребезги. Видишь, клюквой закусывает, значит, надолго запил...

Так я впервые видел знаменитого художника…”

Поклонником Бахуса был не только Саврасов. Видя, как сельские кабаки и шинки отрицательно влияют на здоровье русского народа, граф Лев Толстой в течение десяти лет пытался вырвать у правительства и царя специальный указ об ограничении торговли спиртными напитками. Но успеха, к сожалению, не имел.

Спросите наших уважаемых старичков, и они скажут, что охота нынче не та, что бывало. И зверь не тот, измельчал, и далек за ним путь – в соседние районы, а то и далее. Раньше охотничьи угодья начинались у порога: вышел на крыльцо – и пали по перелетной птице. Выстрелил наудачу в кусты у изгороди – наверняка в зайца попал. Не верите? Соврать не дадут журналы Московского общества охоты.

Сколотилось оно, это общество, в 1859 году. Вступали в него и позже. Учредителями были люди щедрые, обеспеченные: помещики, фабриканты, финансисты, деятели культуры. Среди них московский генерал-губернатор князь В.А. Долгоруков, московский городской голова С.М. Третьяков, графы Шереметевы, владельцы усадьбы Кусково и других подмосковных вотчин, меценат-откупщик Петр Губонин, железнодорожный магнат фон Мекк, братья Носовы из наших Котельников, живописец Константин Коровин... Охота для них была тихим отдыхом, забавой, наслаждением, удачным шансом пощекотать нервы, разогреть застоявшуюся кровь.

У охотников-любителей был даже свой фирменный знак. Происхождение его таково. 10 декабря 1862 года царь Александр II в единоборстве с медведем ловко его завалил. В честь этого события всем членам общества было положено носить на шапках и фуражках значки с изображением “генерала” Топтыгина. Косолапый просматривался также на пуговицах охотничьих сюртуков.

В 1862 году общество взяло в аренду люберецкие болота. В дальнейшем снимались места, богатые дичью, при Овражках и Кореневе, Панках, Подосинках, в Котельниках, Краскове, Часовне, Кирилловке, Пехорке, Гремячеве, Михневе.

За пять лет, с 1862 по 1867 год, было убито 17 волков, 41 медведь, 53 лося. Но именитым господам показалось, что они, привилегированный слой, даже охотиться как следует не умеют. Стали искать знатоков-проводников на стороне. Научите! И вот в 1867 году общество пригласило на зимний сезон трех окладчиков из деревни Остров Псковской губернии. И было очень довольно.

“Охота с псковичами чрезвычайно заманчива, – отзывался председатель общества В.И. Бутовский. – Искусство этих егерей в распознавании следов зверя, их ловкие охотничьи приемы при окладе его, их замечательная гоньба, а вместе с тем их благодушие, постоянно веселый вид и оживленные приличные рассказы – все это до того располагает вас к этой охоте, что действительно не сошел бы с поля”.

В чем же преимущества псковского способа охоты? Они хорошо изучили повадки животных. Даже несведущие горожане, возможно, представляют в общих чертах охоту-облаву. Установив, что зверь бродит где-то поблизости, загонщики широкой цепью движутся лесом, шумят, галдят, словно пьяная компания, стучат палками о деревья – гонят хищника на притаившихся в засаде стрелков. Ему не вырваться из окружения, не свернуть в сторону, лес оцеплен по периметру развешенными на веревке красными флажками. Ни самый осторожный волк, ни Лиса Патрикеевна не посмеют пересечь этот круг и мчатся под пули охотников.

Разновидностей псковской охоты много. Описан такой. В полуверсте от дороги мышкует лисица (видно по следу). Псковичи быстро ориентируются в обстановке, в болото лиса не пойдет. Не побежит она и через надувы снега: рыжая шерсть очень заметна на белом фоне. А это не в ее характере. Скорее всего попытается уйти кромкой болота между покатостью склона и опушкой леса. Тут-то по совету псковича и залегает охотник. А егерь открыто, напоказ едет по полю на лыжах. Лиса бросается наутек, прямо на невидимку-стрелка. Важному сановнику остается нажать на курок.

Осенью 1867 года звериные облавы начались ранее обыкновенного: было обнаружено множество волчьих гнезд. “В охотах на волков, – говорилось в отчете, – и по Рязанскому тракту близ села Люберцы приняло участие большое число членов общество и гостей. Охоты эти были успешны”. За зиму было добыто 22 волка, 4 лисицы, 3 медведя, 6 лосей.

Но уже в 1884 году было высказано сожаление: псковичи перестарались, поголовье волков в Подмосковье сильно уменьшилось. Волчьи выводки были разрознены, волчат приходилось брать по одиночке. Это объяснялось тем, что в начале зимы проводились частые охоты с гончими на зайцев.

Удивительная запись сделана в журнале за сезон 1886-1887 года: “Волков в Московском уезде не было найдено”. И через год: “Волк становится археологической редкостью”.

Вскоре волки у нас почти совсем перевелись и в поисках их надо было снаряжаться за добрую сотню верст от столицы. Где-то там и был убит членами общества двухтысячный по счету юбилейный волк. Исчез из люберецких лесов этот зверь. Пожелаете взглянуть, как он выглядит – пожалуйте в зоопарк.

Пернатая дичь уничтожалась почти поголовно. В отчете общества за 1874 год сказано, что в дачах (владениях) села Коренева, в 20 верстах по Егорьевскому тракту, тетеревей обнаружено совсем ничего, так как охотники били всех подряд, даже тетерок-маток. Серые куропатки под Москвой пропали с 1866 года. Болотная охота было недурна, но дичь держалась только в трех болотах: Сукином, Хлыстовском и Выхонском. Более всего встречались бекасы, а дупелей и гаршнепов – мало.

Постепенно места охоты сужались. В 1875 г. отказались от Островецкого болота. Там были прорыты осушительные канавы, оно высохло, дно поросло мхом, птица его избегала. Затем отошло от общества Панковское болото.

Общество снимало в Люберцах для псковичей жилье, затем каждый построил себе собственное, поженились, обзавелись детьми и внуками. Появились потомственные династии Лихачевых, Старостиных. Дом егеря Старостина, охотника на волков, по иронии судьбы стоял во дворе на улице Волковской... И кто не знал в наше время четырех братьев футболистов Старостиных, игроков знаменитого “Спартака”?..

А псковскую охоту в 20 веке устраивал для В.И. Ленина директор Люберецкого завода сельхозмашин Н.А. Круминг. Сопровождал их егерь Н.С. Лихачев. Там, в лесу у Белой Дачи, лисица выбежала прямо на Владимира Ильича. Но он не стал стрелять. Пожалел лесную красавицу. Эпизод сей широко разрекламирован в мемуарной и художественной литературе.

Это из области мифов. А на самом деле Ильич любил охоту до конца. И не только с ружьями. В шушенской ссылке во время широких весенних разливов реки на образовавшихся бесчисленных островках спасали свою жизнь зайцы, делая стойку на задних лапах. Литературный персонаж дед Мазай их спасал, а вождь мирового пролетариата охотился на этих зайцев – добивал молотком, изобретя новый способ охоты.