Люберцы

“Списки населенных мест по сведениям 1859 года” рисуют нам достоверную картину накануне освобождения крестьян от крепостной зависимости.

Люберцы – удельное село, православная церковь, почтовая станция, 57 дворов, 220 мужчин, 220 женщин.

Панки – деревня удельного ведомства, при колодцах, 65 дворов, 246 мужчин, 285 женщин.

Подосинки – деревня владельческая, 33 двора, 120 мужчин, 135 женщин.

Эти три селения составили ядро нашего города.

Упомянем и некоторые другие населенные пункты.

Котельники, село при колодцах, церковный приход, 55 дворов, 309 мужчин, 331 женщина.

Угрешский монастырь – 80 мужчин.

Петровское – село, две церкви, 8 дворов, 12 мужчин, 15 женщин. Поражает малочисленность населения, ходят слухи, что владелец села проиграл своих крепостных в карты.

Косино – казенное село при озерах Белом, Черном и Святом, 2 церкви, 17 дворов, 69 мужчин, 82 женщины.

Богородское (Красково) – село владельческое, при р. Пехорке, церковный приход, 40 дворов, 168 мужчин, 178 женщин.

Лыткарино – сельцо владельческое, при р. Москве, 2 завода, 55 дворов, 198 мужчин, 211 женщин.

Тураево – удельная деревня, при р. Москве, раскольничья часовня, завод, 43 двора, 134 мужчины, 174 женщины.

Основу селений составляли крестьянские избы. Они все еще подразделялись на белые и черные. В белой избе была печь с трубою. В черной, или курной избе, трубы не было и дым “курился” по всему помещению, частично выходил через волоковое окошечко, прорубленное в стене и для сохранения тепла задвигаемое доской-задвижкой.

Большинство деревенских изб, конечно же, были курными.

Дневной свет скудно проникал в избу. Стекла были непозволительной роскошью. Газета “Московский губернские ведомости” в 1847 году на полном серьезе рекомендовала сельчанам разваривать козьи и бараньи рога, разрезать, сколачивать и вставлять вместо стекол.

“Не худо бы, – давала она совет, – нашим помещикам обратить на это внимание. Наши курные избушки и по сие время еще освещаются пузырем или напитанною маслом с каким-нибудь составцем тряпицею”.

Двор крестьянский был полон подсобных строений: амбар, сарай, погреб, конюшня, хлев, банька. На задах двора – гумно, овин для сушки снопов и молотьбы. Двор был огорожен, вели в него прочные ворота. В миниатюре все это напоминало маленькую крепость.

Жизнь помещиков, сельской интеллигенции, крестьян, что побогаче, купцов, имела свое отличие, приближалась к городской, но и на них лежал неповторимый отпечаток времени, а именно середины 19 века.

Под старость многие пишут мемуары, и мы благодарны им за это. В 1906 году увидели свет “Воспоминания молодости” К. Скальковского. Развернем их и, словно на машине времени, приземлимся на подворье хозяина. Скальковский рассказывает о том, как было в середине 19 столетия:

“Различие было уже в устройстве домов и квартир. Номеров на домах не было, но писались имена и отчества владельцев... Водопроводов не было ни в столицах, ни в провинции... За неимением водопроводов не было, конечно, ватер-клозетов. А как же обходились?

– Помилуйте, – немного стыдясь, говорил домохозяин, – да вот тут, если угодно… на травке...

Электрических звонков не было, звонили, дергая за проволоку. Провизию запасали на целую зиму. В подвалах хранили в песке овощи, готовили дома варенья, соленья, пастилы. Даже в больших городах держали дома коров, козлов, птицу и множество собак.

Сахар стоил гораздо дороже нынешнего, и все хозяйки запирали его тщательно, на ключ. Чай стоил вдвое дороже нынешнего. Коньяк мало был тогда в ходу, пили ром – “настойку на клопах”, как называли его по запаху.

Какая бы болезнь у вас ни была, прежде всего полагалось рвотное. Кровопускания, пиявки и банки также были в большом ходу. Готовые папиросы не были известны в провинции, мужчины дома курили трубку, а вне дома сигареты, которые искусно свертывали руками и склеивали слюной... Спички были скверны и дороги. Их заменяли трутом, вытесывая на кремне полезным кресалом искры.

Фотография еще не была изобретена. У кого не было средств снимать с себя портреты масляными красками или акварелью, те обменивались силуэтами, вырезанными на черной бумаге.

Стальные перья были уже изобретены, но предпочитали писать гусиными. Написанное засыпали песком (вместо промокашки). Готовых конвертов не знали. Почтовых марок и почтовых ящиков не было.

Помещики, имевшие своих лошадей и запасы продовольствия, предпочитали ездить “на долгих”, т.е. останавливаясь на ночь и в полдень, кормя своим овсом лошадей часа по 3 или 4.

При выезде из городов были шлагбаумы, а при въезде в столицы спрашивали имена и звания.

Полвека назад и здоровались иначе, чем теперь. Дамам рук не жали. У старух целовали ручку, государя при подаче руки целовали в плечо”.

Дополним Скальковского только в одном. Жили по старому стилю, по юлианскому календарю, введенному Петром I с 1700 года. Разница с новым, григорианским календарем составляла в XIX веке 12 дней. Григорианский календарь был принят в России только 24 января 1918 года.

Как понимаете, Скальковский описывал городской или полугородской быт. У крестьян все было проще, беднее: курные избы, лучины, на чай и сахар денег не хватало, о фотографиях не думали, царя в плечо целовать не приходилось.

В писцовых книгах за 1623-24 года, когда впервые прозвучало название Либерицы, совсем не сказано, даже намеком, вполголоса, что деревня лежала на Коломенской или Рязанской дороге. Это насторожило. Поиск дополнительных известий привел к челобитной крестьян Тришки Федорова да Никиты Иванова 1633 года, которая поражает сведениями о дороге. Они просили великого государя разрешить им жить в вотчине думного дьяка Ивана Грязева в селе Либерицах ... по Гжельской дороге!

Выходит, ездили в старину через Люберцы на Гжель, Шатуру, Муром, на границу с Касимовским царством татарских ханов. Как тут не вспомнить песню о муромских лесах, тароватых купцах и лихих разбойниках. В старинных песнях и былинах подспудно таится правда.

А где же был путь на Коломну и Рязань? Ответ дают исторические хроники. В 1380 году дружины Дмитрия Донского добирались на Куликово поле на битву с татарами не через Люберцы. Первый ночлег они провели на берегу реки Москвы там, где сейчас Николо-Угрешский монастырь и город Дзержинский.

В августе 1497 г. великая княгиня рязанская Анна Васильевна, сестра Ивана III, гостила в Москве. А когда собралась домой, в Рязань, бояре провожали ее вплоть до самого Угрешского монастыря. Не довелось великой княгине побывать в Люберцах.

Но все меняется. В 1649 году межевщик Денис Тургенев обследовал Старую Коломенскую дорогу, шедшую из Москвы на монастырь, далее бечевником вдоль реки до Боровского перевоза с выходом на противоположном берегу на Коломенский тракт. Но Тургенев далее монастырской обители не попал. Дорога превратилась в тупик, в слепой отросток, хирурги бы сказали, в аппендикс. Постепенно и отрезок от Спасской заставы до монастырских стен опустел, забылся, не слышно стало скрипа колес. Большая Угрешинская дорога, на которой стояли Дубровка, Гравороново, Кузьминки, Садки, Денисьев, разбилась на мелкие участки, превратилась в Угрешинскую улицу и Бронницкую дорогу, проложенную через Люберцы. К началу 19 века она господствовала безраздельно. Именно по ней уводил свою армию главнокомандующий Кутузов.

“Указатель дорог от Кремля московского”, изданный в 1839 г., объяснил, что Бронницкая дорога сиречь та же Коломенская, поскольку тогда Бронницы были обычным селом, первым по счету городом от Москвы значилась Коломна. Автору справочника господину Хавскому, должно быть, немало довелось поколесить по губернии и Московскому уезду: он знал все наши сельбища наперечет от самой столицы: Хохловка, Карачарово, Вязовка, Выхино, Жулебино, Подосинки, а там и Люберцы, Панки, Часовня... Стоп! Далее Бронницкий уезд. Наша административная власть кончилась.

Но не ищите эти населенные пункты на современных географических картах. Почти все они поглощены Москвой. Только Выхино умудрилось сохранить особую значимость. Оно сильно разрослось, благоустроилось, превратилось в хозяйственные ворота столицы на юго-востоке. Сюда, на окраину Москвы, пожаловало метро, отсюда начинают движение междугородные автобусы и маршрутные такси, легкие на ногу автолайны, электрички мигом доставят вас за пределы области. Неумолчным морским прибоем шумит разноголосый рынок, где, были бы деньги, можно приобрести все, вплоть до птичьего молока. А давно ли тут сиротливо ютилась усадьба колхоза им. Ленина с низкими бревенчатыми постройками, скотным двором и мычанием голодных коров?

А сколько было словесных баталий за название! 31 декабря 1966 года, когда пошли первые поезда по новой линии метро, станция называлась... Ждановской. По фамилии государственного чиновника, навсегда опозорившего себя гонениями на литераторов Ахматову и Зощенко. Но волна разоблачений сталинских подручных и крестовый поход за переименования вернули остановке имя уничтоженной деревни. И что же? Звучит приемлемо, к тому же экологически безукоризненно: Выхонь, Выхино – чистое, ухоженное место.

А вот тихая деревушка Подосинки, стоявшая под осинками, приказала долго жить. Ее имя присвоил себе дорогой магазин-супермаркет в Люберцах.

Егорьевский тракт, по Хавскому, отделился от Бронницкого в Панках, но скорее всего он возник самостоятельно. Дорогу называли еще и Гжельской – по Гжели, родине русского фарфора, и Гуслицкой – по обширной местности в подмосковной Мещере, и Касимовской – по давно забытому Касимовскому царству. Селений наших тут раз, два и обчелся: Хлыстово, вошедшее в поселок Томилино, да Красково, Богородское тож, имевшее еще и третье название – Коростово.

Была также Носовиха. Странное какое-то имя. Начиналась дорога у Рогожской заставы, вклинилась между Владимирским и Егорьевским трактами, проходя через Перово, Владычино, Никольское, Кучино. В книге “Род Шереметевых”, 1831 года, сказано, что раньше она звалась Совихой. Но так как путники спрашивали: “Куда ведет?” и получали ответ: “На Совиху”, то предлог слился в одно слово, получилось “Носовиха”. На крупномасштабном плане Москвы четко обозначено “Носовихинское шоссе”. Но без курьеза не обошлось.

У метро “Выхино” ведет начало маршрут автобуса 706. На автобусе можно прочитать: идет по Носовыхинскому шоссе. Через букву “ы”. Откуда это “ы”? Операцию “ы” провели, вероятно, работники автобусного парка. Поскольку станция “Выхино”, они догадались, что и шоссе должно быть Носовыхинским. Подбросили краеведам ребус. Теперь никто не догадается, что шоссе ведет свое происхождение от Совихи.

Подсчет расстояниям вели от застав. Они располагались при выезде из города. И было их столько, сколько главных дорожных направлений от Москвы. На заставах останавливали подводы и кареты, проверяли подорожные. Со временем город раздвинул свои границы, заставы оказались в глубоком тылу, надобность в них отпала.

С падением застав отсчитывать километраж стали от главного московского почтамта на Мясницкой (в советское время – улица Кирова). Затем точка отсчета переместилась к Центральному телеграфу.

Журнал “Архитектура и строительство Москвы” в 1935 году поместил статью “Начало пути – Красная площадь”. Обрадовал своих читателей, что Моссовет принял решение дать начало главным дорогам страны с Красной площади, где и установить специальный знак.

Впрочем, россияне никогда не сомневались, что все дороги ведут от Кремля. Хавский так и озаглавил свой путеводитель: “… от Кремля московского”.

Понятнее всего выразился поэт Маяковский:

Начинается земля,

Как известно, от Кремля.

О “прелестях” путешествия по российским проселкам и трактам красочно живописал Гоголь. Вспомните Чичикова, который опасался, что заработает либо шишку на затылок, либо синее пятно на лоб. Да что Чичиков! Нашим дорогам, вернее, бездорожью, посвящена не одна тревожная статья в газетах, в частности в “Московских губернских новостях”:

“Если б да проехать несколько верст, например, серьезным обозным трактом “Старым Касимовским”, по которому проезжает вся Гжель, все Гусляки и др. огромные вотчины, а также транспорты знаменитой Хлудовской мануфактуры, множество купцов, прикащиков и помещиков, проходят несколько десятков тысяч голов прогонного рогатого скота – так тут на первой же гати и мосту от почтовой станции Люберцов, что на Коломенском шоссе, в селе Красково можно полюбоваться на речку Пехорку с высоты двухсаженного моста, в двухаршинные щели, куда целиком проскочить может лошадь…”

Стиль, к сожалению, не гоголевский, но все соответствует действительности.

Власти пытались привести дорожное хозяйство в порядок. В ноябре 1868 г. был проведен осмотр Касимовского тракта. Проверяющие записали, что на ремонт было израсходовано 20839 рублей 20 копеек. На 1-й версте Касимовской дороги, влево от Панков, исправлен мост через канаву, на 4-й версте заровнено 110 саженей водомоин, на 5-й – поправлена гать по обе стороны моста через Пехорку, и т.д.

Но все делалось спустя рукава, гладко было только на бумаге. Деньги истрачены, а результат? Через год земская управа в своем отчете ошарашила читателей, что все пошло насмарку: сооруженные гати и насыпи размыты, явились новые овраги, мосты снесены паводком или развалились. “Самое дурное место на Касимовской дороге представилось весною около села Краскова по обеим берегам реки Пехорки”.

Немало недовольства у местного населения вызывал и прогон коров и быков в Москву. Киргизский скот гнали из Семиреченска, Семипалатинска, Акмолинска, Тобольска, Оренбурга за три тысячи верст, Черноморский – от Кубани, Ставрополья и Астрахани, черкасский – из междуречья Дона и Днепра, Полтавы, Харькова и Чернигова. По пути были предусмотрены зоны отдыха.

В Коломне было 5 боен и двое пастбищ для прогонных гуртов, в Бронницах – скотопригонные дворы, бойня и салотопня, в Кривцах и Тимонино – два таких же двора. От Кривцов через Софьино и Москву-реку гурты направлялись на луга села Раменского, где в запасе были внушительные стога сена. В Островцах гостеприимен был скотопригонный двор Алексея Шумилина. Он снимал дворы у бедных крестьян для ночлега гуртовщиков. На третьей версте от Островков к Москве стояли три скотопригонных двора. В Подосинках, на 13-й версте от столицы, находились два пригонных двора – Якова Николаева и Петра Матвеева, где скот останавливался и кормился несколько дней.

Особо отмечены Панки и Люберцы. Здесь соединялись тракты Касимовский и Рязанский. Неподалеку было удобное местечко, именуемое Бедриным. Прежнего хозяина Кокошкина с его театральным коллективом уже не было. Земля принадлежала господину Рябинину. В этом “углу” при слиянии двух трактов паслось множество скота, он сортировался, больные отделялись от здоровых. Содержание гуртов в Бедрине нередко оборачивалось несчастьем.

Беда разразилась осенью 1871 года.

“В какие-нибудь две недели, начиная с конца августа, – сообщала газета “Московские ведомости”, – чума охватила значительную часть подмосковных деревень и восточную часть Москвы до Яузы. Место, где обнаружили прежде всего этот взрыв чумной эпизоотии, было промышленное село Котельники, в 16 верстах от Москвы. Вблизи этого села находилось большое пастбище, где отдыхал от долгого и утомительного пути гуртовой скот. Из этого стада взят был крестьянами села за потраву полей черкасский бык, отведен ими в отдельный сарай, где он через несколько дней пал. Вскоре после того стали получаться в Москве со всех сторон известия о появлении чумы по окрестностям. Во всем, конечно, оказался виноватым черкасский бык…”

Но, как выяснилось, и раньше в Котельниках наблюдались вспышки чумы. И хотя были учреждены ветеринарные пункты на скотопригонных трактах, скотопромышленники умело обходили закон и сбывали больных животных.

С введением в эксплуатацию железных дорог значение скотопригонных трактов стало падать, а потом и вовсе прекратилась в них нужда. Но еще в 1881 году по трактам было пригнано почти 94 тысячи голов крупного рогатого скота, а поездами только около 70 тысяч. По Московско-Казанской железной дороге скот доставляли в основном до станции Перово, недалеко от которой была скотобойня.

Конечно, кроме сухопутных дорог, был еще водный путь – по речным артериям. В нашей местности – это река Москва. Но, во-первых, навигация открывалась поздно и длилась недолго, во-вторых, плаванию сильно мешали мели.

“Плавание по реке медленно и трудно вследствие многих кругов и излучин, которыми она изгибается: это заметно между Москвою и Коломной”, – говорилось в “Записках о московитских делах” еще в 1549 году.

К середине XIX века было нисколько не лучше. Тяжелые суда доходили только до Оки. В Коломне товары перегружали на более мелкие суда, и то по месяцу ждали сильных дождей, большой воды.

“Летом река так мелка, что в иных местах едва вода стоит на 7 вершков, такую воду называют сухой. Сотни рабочих и табуны лошадей поджидали караваны на наиболее мелких водных участках. На некоторых перекатах, чтобы сдвинуть баржу, приходилось нанимать до 200 рабочих и до 40 лошадей. Иногда баржи не удавалось снять с мелей, тогда их продавали на слом”.

Шлюзование реки, проведенное в 1874-1879 годы, несколько улучшило судоходство, но нагрузка была слишком велика. Река Москва не справлялась со все возрастающим объемом перевозок. Надо было уповать на новый вид транспорта – железнодорожный.

Уходит в прошлое понятие “лошадиная сила” – единица мощности, введенная еще в 18-м столетии. Да и сама лошадь становится экзотическим животным. Городские ребятишки видят ее только на картинках, или в зоопарках, или в праздники на аллеях Люберецкого горсада, где она, послушная, возит их в пролетке или верхом. Тысячи лет Савраска была главной опорой человека, не щадя здоровья, работала на него.

Какое хозяйство было без лошадушки? Самое захудалое, бедняцкое, бобыльское. По переписи 1869 года в Люберцах на 69 дворов приходилось 60 лошадей. Каждой справляли надежную упряжь. Мастерили дуги, седла, уздечки, сани, телеги, заготавливали на зиму сено. Сколько было чисто “лошадиных” профессий: конюхи, ямщики, возницы, табунщики, объездчики, коновалы, коногоны, конокрады… Подростки ходили в ночное сторожить табуны (“Бежин луг” Тургенева). Лошади провожали своего хозяина в последний путь (“Мороз, Красный нос” Некрасова).

Ну, трогай, Саврасушка! трогай!

Натягивай крепче гужи!

Служил ты хозяину много,

В последний разок послужи!..

Лошадь была незаменимым транспортом при перевозке людей и грузов. Ее запрягали в телегу, возок, дилижанс, повозку, почтовую карету, тарантас, бричку, линейку, колымагу, рыдван, сани, катались на тройках с бубенцами, скакали верхом.

Доблестные рысаки не раз выручали блатной мир:

Мы ушли от проклятой погони,

Перестань, моя крошка, рыдать:

Нас не выдали добрые кони,

Вороных уж теперь не догнать.

Верховую езду обожали баре-аристократы. Граф М.Д. Бутурлин, кузен Зинаиды Сергеевны Дивовой, зенинской помещицы, писал, что почти ежедневно навещал ее. Не пешком же добирался он до загородной усадьбы. Кобыла Паризана, откровенничал граф, не знала усталости. Поеду на ней отобедать в Зенино, в 23 верстах от Покровской заставы, возвращаюсь вечером на полной рыси. Паризана свежа, как и утром.

Лошадей пытались держать и горожане-дачники.

Как-то в кругу друзей Санин сказал:

– Все вы слышали про лошадь Пржевальского. А что вы знаете о лошади Гиляровского?

Друзья переглянулись. Да, им известна лошадь Пржевальского. Эта порода была открыта русским ученым Пржевальским во время его бесчисленных экспедиций по Азии. Она отличается от домашних лошадей короткой стоячей гривой, крупной головой и другими особенностями… О журналисте и писателе Гиляровском тоже наслышаны. Это “король репортеров” с богатой биографией: был бурлаком на Волге, пожарным, циркачом, провинциальным актером, спускался в подземелья, летал на воздушном шаре… Но о его лошади не помнят.

– Так вот, – продолжал Санин, – Гиляровский снимал дачу в селе Краскове, неподалеку от Люберец. Жена Мария Ивановна и сынишка Алешка, мальчик по второму году, вот и вся семья.

Но в один прекрасный день покой был нарушен: Гиляровский вернулся из Москвы с громадной вороной лошадью. Он купил ее за 25 рублей в кавалерийском полку, в котором рады были от нее отделаться: она сильно кусалась и сбрасывала с себя седоков. Но это не смутило Владимира Алексеевича: понадеялся на свою баснословную физическую силу.

– Вот погодите, – говорил он. – Скоро увидите, как я буду на ней ездить верхом в Москву и обратно. И не нужна мне будет железная дорога.

Лошадь поместили в сарайчике, и с той поры дачники лишились покоя. Только и стало слышно, как она стучала копытами о стены и ревела, да как кричал на нее неудачный владелец, стараясь отучить ее от пороков. Когда он входил к ней и запирал за собой дверь, домашним казалось, что кто-то из них убьет: то ли Гиляровский лошадь, то ли она его. Они поднимали в сарайчике такой шум, что можно было подумать, будто там дерутся на кулачки. Мария Ивановна очень беспокоилась. Всякий раз супруг выходил от своего Буцефала весь потный, окровавленный. Но не хотел сознаться, что это следы зубов драчуньи-лошади, и небрежно говорил:

– Так здорово бил ее по зубам, что даже раскровянил себе руки.

Санин замолчал. Его спросили:

– А что было дальше?

– В конце концов Гиляровский потерял надежду покататься на ней верхом и отдал ее даром. Пришел какой-то крестьянин и увел ее к себе.

– А не выдумал ли ты, Санин, эту историю? – усомнился один из нас.

– Нет, – ответил рассказчик. – Подробно об этом эпизоде повествует Михаил Чехов в своих мемуарах “Вокруг Чехова”. Я только пересказал содержание.

Надо вспомнить и о доблестной воинской службе лошадей. Люберчане имели возможность лицезреть весь цвет русской кавалерии в сентябре 1812 года, когда войска останавливались в нашем селе на ночлег. Как сказал поэт:

Уланы с пестрыми значками,

Драгуны с конскими хвостами,

Все промелькнули перед нами,

Все побывали тут.

Среди прославленных кавалерийских военачальников многие имели непосредственное отношение к нам. Генералиссимус А.Д. Меншиков владел Люберцами, у генерал-фельдмаршала П.А. Румянцева-Задунайцева были Троицкое-Кайнарджи, Зенино и другие селения, военному министру А.И. Чернышеву принадлежали Лыткарино и село Петровское, где он и был похоронен.

Как вы думаете, полтора века назад процветало у нас воровство? Мог ли россиянин, положа руку на сердце, сказать:

Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,

Не лежал я во рву в непроглядную ночь...

Риторический вопрос... Криминогенная обстановка и тогда была неважная, хотя и не такая удручающая, как сегодня. Заложников не брали, заказных убийств не совершали, о терактах не помышляли. Но кражи случались, и на больших дорогах “пошаливали”. Хроника происшествий позволяет это утверждать.

– У крестьянской девки Христины в д. Токареве покрадено два холста, три женских рубашки, денег: пять российских полуимпериалов и мелочи серебром 37 с половиной копейки, – прочитал я в газете за 1847 год. В последующие годы – такие же невеселые вести:

Украли свиную тушу у купца Почергина. Кто украл? Иван Пеньков со товарищи из д. Пехорхи... Похищен с воза цибик чаю (а в том цибике – два пуда веса)... У штабс-капитанши Богдановой в 12 верстах от Москвы в д. Жулебиной обрезали тюк, прикрепленный сзади коляски... Поручик Тютчев заночевал у жилинского крестьянина Ивана Важнова. Поутру недосчитался многих дорожных вещей... Кому не наскучило перечисление мелких покраж, какими у нас обычно занимался деревенский детектив Анискин, можете пройти в читальный зал Российской Государственной библиотеки и заказать “Московские ведомости”, “Московские губернские ведомости”, “Русские ведомости” и другие газеты за 19 столетие.

Но самим распространенным криминалом был угон лошадей. Наших не удивишь: мы привычные к хищению транспорта. То свистнут “москвич”, то “мерседес”, то пересядут на “волгу”. Был даже кинофильм о ловком угонщике – “Берегись автомобиля”. А раньше угоняли вороных и каурых, иногда и вместе с экипажем.

11 января 1851 г. в Выхоне увели сразу пять лошадей. Пускай это не кража века, но для крестьян накладно.

3 марта 1851 г. у люберчанина Василия Андреева со двора угнали лошадь. Единственную, последнюю. Пожалейте земляка! По всей видимости, он души в ней не чаял, лелеял, холил, каждое пятнышко знал наперечет. На вопрос следователя, как выглядела лошадь, он без запинка ответил: четырех лет, шерсть темно-гнедая, росту среднего, грива на правую сторону, хвост жидкий. И прибавил особые приметы: под седелкою белое пятнышко, под брюхом два небольших нароста в виде шишки... Ах, злыдни, злыдни! Пропадет мужик без кормилицы...

1 января 1861 года, не доезжая села Жилина, отбили лошадь у ехавшего в пьяном виде Дмитрия Федосеева... Ну что, если выпил? не за рулем же. И под Новый год. К нашему удовольствию, угонщик был пойман казачьим урядником Донсковым.

Урядник вообще был казак воинственный. 14 июня 1861 года в том же селе Жилине (вот повадились!) была угнана лошадь с упряжью телегой. Конокрад так спешил, что задавил по дороге молодуху Семенову, но, как выяснилось, не смертельно. Донсков устремился в погоню и настиг обидчика. Им оказался находящийся в отпуске рядовой пехотного Его Величества короля Неаполитанского полка Марк Федоров. При взятии он нанес уряднику от души, по-солдатски два удара в голову, но тоже, видимо, не смертельно.

В сентябре 1861 года в сельце Михневе уведены из стада четыре лошади...

Были и покушения на человеческие жизни. О них рассказала заметка в “Московских ведомостях”:

“В с. Люберцы, где находится станция Московско-Рязанской железной дороги, приехал с поездом из Москвы один прикащик с двумя дамами. Под вечер они наняли одну из находившихся на станции тележек и отправились в ней к своему знакомому, живущему в окрестностях Люберец, у которого намеревались погостить несколько дней. По дороге к даче своего знакомого им пришлось проезжать часу в девятом через местность, находящуюся между Люберцами и Котельниками, верстах в трех от последнего, местность эта пользуется в окрестности дурной славой...

Когда они проезжали кустарником, неожиданно явилось перед экипажем трое мужчин, один за которых бросился к лошади, а другие двое, вооруженные железными ломами, ударили ими по голове извозчика и сидевшего в тележке прикащика. Удар, нанесенный последнему, задел также одну из женщин.

К счастью, извозчик, получивший не сильный удар ломом по голове, не потерял присутствия духа, ударил по лошади и успел ускакать от нападавших. Подозрения в совершении этого преступления пало на трех братьев, изба которых одиноко стоит в этой местности и которым народная молва приписывает немало худых дел. Говорят, что все подозреваемые уже арестованы”.

Автор заметки слышал звон, да не разобрался в нем. Одинокую избу по дороге на Котельники населяли три мальчика, три агронома, окончившие земледельческое училище, и совсем не братья. Подозревать их в разбое нет никаких оснований.

Воровская слава, справедливо или нет, приписывалась иногда целым селениям. Газета “Московский листок” в 1889 году опубликовала пространную обвинительную статью – без подписи. Так делают, когда автор – сотрудник редакции.

“...Село Красково, расположенное на левом берегу р. Пехорки и окруженное с трех сторон густым сосновым лесом, принадлежит помещику К.С. Орлову... Прошлое Краскова, лежащего на Касимовке, весьма некрасиво.

Оно славилось как знаменитый во времена крепостного права разбойничий притон, проезд мимо которого был страшен обозам. По преданиям, много убитых схоронено в лесу между границей Бронницкого уезда и Красковым, недалеко от лесной деревушки “Вражки”, более известной между обывателями под именем “Сшибиколпачек”, чисто разбойничьей кличкой. Долго пользовалось Красково дурной славой и сейчас немало красковцев копают руду в Сибири вместе с жителями такой же когда-то разбойничьей соседней деревни Кирилловки, где в последнее время славилась разбоями атаманша “Танька”. Это была молодая, здоровенная баба, нередко в одиночку грабившая проезжающих и находящаяся теперь также в Сибири. В 60-х годах разбои еще были в полной силе. Впоследствии разбои прекратились, начались конокрадство и отбивание быков у гуртовщиков, имевших несчастье гонять из степей гурты по Касимовке, мимо Краскова. Редкий гурт здесь проходил, чтобы не лишиться одного, двух быков. Кражи эти прекратились тогда лишь, когда по распоряжению начальства введен был обязательный перевоз скота по железной дороге. За последние 15 лет Красково, впрочем, стихло и стало примерном селом...”.

Кто мог поместить эту анонимную заметку в газете? Вряд ли ошибемся, назвав Гиляровского. Доводы кажутся убедительными. Гиляровский в 1884 – 1886 годах снимал дачу в Краскове и мог слышать рассказы о местных разбойниках. Немаловажно и то, что он работал корреспондентом “Московского листка”, где и был напечатан материал. Наконец, он включил почти без изменений эту корреспонденцию в свою книгу “Москва и москвичи”. А плагиатами он не занимался.

В своей книге Гиляровский добавил только одну деталь, подчеркивавшую “дурную славу” селения: “Под самым Красковым, на реке Пехорке, над глубоким омутом, стояла громадная разрушенная мельница, служившая притоном “удалым добрым молодцам”.

В какой-то мере к категории униженных, оскорбленных и отверженных примыкали и бомжи. В лексиконах 19 века такого термина нет. Когда Владимир Даль составлял свой знаменитый словарь, они проходили под другими названиями. Это нищие и бродяги, не помнившие ни отца, ни матери. От них родилась поговорка: Иван, не помнящий родства. Хотя были не только иваны.

Вот что писала о них газета в 1848 году:

“Взятые в Московской губернии за неимением письменных видов и праздношатательство бродяги показали себя: Осип – непомнящим родства, 25 лет, приметы его: роста два аршина 5 вершков, волосы на голове и бровях русые, глаза серые, нос прямой, рот и подбородок средние”. Не помнили своей родни также Николай, Петр и женщины Екатерина да Мария.

В советское время им придумали аббревиатуру на канцелярско-милицейском жаргоне. По начальным буквам слов, составлявших предложение: “Без определенного места жительства”, сокращенно – Бомж. Как правило, бомжи рылись в помойках, просили подаяния, а частенько и приворовывали. Ночевали где попало: на вокзалах, в подъездах, на скамейках в скверах. Чтобы вызвать к себе жалость, прикидывались калеками. “Московские ведомости” неоднократно описывали их похождения:

“В последнее время в Вешняках замечается небывалый наплыв нищих.

– Житья нет от этих слепеньких, хроменьких да убогеньких, – жалуются дачники. – Но это еще не беда, когда просит на хлеб действительно калека, а то они наполовину притворяются... Недавно мне пришлось попасть в клуб нищих, где вся эта компания, забыв про свои недуги, предается разгулу: хромые пляшут, немые поют.

– Где же этот оригинальный клуб?

– В соседнем селе – Жулебине”.

В летние дни многие уходили на житье в леса, устроив там себе подобие каких-то шалашей. Вечером разводят костры и готовят кушанья из набранных грибов.

Некоторые из современных бомжей летом и осенью тоже промышляют грибами, продавая их на рынках, на улицах и площадях. Но основная масса предпочитает собирать не дары леса, а пустые бутылки из-под водки и пива.

Бомжи были кандидатами на пополнение армии колодников.

В наши дни осужденных везут в лагеря и тюрьмы поездом, пароходом, а то и самолетом, смотря кого, куда и на сколько. В 19 веке такого удовольствия не доставляли. Вот только Ленин, говорят, ехал в ссылку в пассажирском вагоне. Остальные добирались до места отбытия наказания в пешем строю. Передвигались по этапным трактам. В Московской губернии их было шесть. Рязанский проходил через Люберцы. Он простирался на 116 верст. Гнали партиями по 7 человек при девяти конвойных. Для больных, детей и женщин, кормящих грудью, выделялись подводы. На них складывались и оковы, от которых на время освобождались арестанты. Этапные дворы были в Степаншине, Островцах и Люберцах. Особых острогов не строили, а снимали у местных жителей избу за 350 рублей в год. Об удобствах мало думали. Две арестантские камеры да караульня – вот и весь этап, огороженный высоким забором.

Была разработана специальная маятная система сопровождения колодников. Маятник каждый видел в настенных часах с гирями. Он движется монотонно, взад-вперед, туда-обратно. Так поступал и конвой. Из Люберец уходил в Москву, принимал там партию преступников. Возвращался, отдыхал, доводил свою группу до Островков, передавал другому караулу и налегке спешил домой в Люберцы, потом все повторялось.

Бим-бом, бим-бом,

Слышен звон кандальный.

Бим-бом, бим-бом,

Путь сибирский дальний.

Бим-бом, бим-бом,

Слышно там и тут:

Нашего товарища

На каторгу ведут.

В 1854 году в восьми уездах Рязанской губернии вспыхнули крестьянские волнения. Беспорядки начались в мае. В надежде на лучшую жизнь крепостные бежали от своих господ. 15 беглецов были пойманы полицией. Для порядка их выпороли и отослали к прежним владельцам. В июне число беглецов достигло полутора тысяч. Генерал-губернатор Москвы Закревский наказал их публичной поркой и отсылкой по месту жительства. Первые две партии бунтовщиков проследовали по Рязанскому тракту закованными в кандалы, остальных, для скорости, гнали только с обритием головы. 6 июля этап прибыл в Люберцы, а 7-го был уже в Островцах, где устроили отдых-дневку.

“Бритоголовым” на этот раз повезло. 6 июля был праздничный день – Аграфена Купальница, а 7-го и того значительней – Иван Купала. Какой же праздник без угощений? И самим хватило, перепало и арестантам. Конвой на все смотрел сквозь пальцы. Но бабка Лукерья и дед Федот поднялись спозаранок, до восхода солнца. Нарвали цветов иван-да-марья, разложили их по углам избы, чтобы, по старинному поверью, никакой вор – а их вон сколько, даже близко не подступил к порогу. Колодники же, отмахав засветло 20 верст и насытившись подаяниями, спали сном праведников.

Люберецкий этап не был украшением села, не так, как в Тамбове, если верить Лермонтову:

Там зданье лучшее острог.

Хотя великий поэт то ли говорил это, то ли нет, о чем исследователи спорят до сих пор.

Наш этап был неказист, стоял на отшибе, около воды и доживал последние годы. “Журнал Министерства внутренних дел” в 1858 году с прискорбием известил своих читателей, что в удельном селе Люберцы 21 апреля сгорели 16 крестьянских дворов, почтовая станция, трактир и этап. Хорошо, если не было в нем путешественников поневоле. А может, они сами и подожгли?

Астольф де Кюстин, француз, побывавший у нас, написал книгу “Россия в 1839 году”, которую Николай I, прочитав, швырнул на пол со словами: “Моя вина, зачем я говорил с этим негодяем”. Чем же разозлил Кюстин императора? В книге он писал:

“Не верьте медоточивым господам, уверяющим вас, что русские крепостные – счастливейшие крестьяне на свете, они вас обманывают. Много крестьянских семейств в отдаленных губерниях голодают, многие погибают от нищеты и жестокого обращения. Все страдают в России, но люди, которыми торгуют, как вещами, страдают больше всех”.

И далее: “Крестьянские волнения растут: каждый день слышишь о новых поджогах и убийствах помещиков”.

Но крепостное право держалось еще долгих 20 лет, хотя со дня на день могло пасть. К этому событию готовились все.

Освобождение крестьян шло не по учебнику, не по расписанию, а где и как придется, частями, и до реформы, и после и во многом зависело от индивидуальности помещиков. Нежданно-негаданно счастье привалило селянам Большого и Малого Кожухова и Фенино. Еще за три десятилетия до Манифеста, а именно 6 октября 1833 года граф С.П. Румянцев великодушно отпустил их на волю безо всякого выкупа, уговорив их платить в какой-то благотворительный комитет по 152 рубля ежегодно, а в какой – они тут же забыли, а потому и не платили. И взял с них устное обещание, что если он в деревне соорудит памятник Екатерине II, то поддерживать его в чистоте и порядке. Через год памятник действительно был установлен в центре Фенина.

Сергей Петрович был сыном прославленного полководца Румянцева-Задунайского, но, будучи человеком благородным, щепетильным, отказался от почетной приставки “Задунайский”, рассудив, что не им она завоевана. Ярый противник крепостничества, он еще в начале XIX столетия напугал дворян своим проектом о свободных хлебопашцах. Вместе со своим братом пожертвовал замечательную коллекцию старинных рукописей и книг для Румянцевской библиотеки, которая потом стала знаменитой Ленинкой, а теперь Российская Государственная.

Но не все поступали, как Румянцев. Разговоры о грядущем освобождении крестьян будоражили общество. Обстановка накалялась. В 1858 году волновались выхинские мужики графов Шереметевых. Главным возмутителем был Ф. Кокориков. Граф, осердясь, приказал гнать смутьяна в свою костромскую вотчину по этапу. А что такое этап, Кокорин был наслышан. Несчастный изъявил полное раскаяние и был прощен, но жадный граф взял с него штраф в 200 рублей серебром. Были оштрафованы и другие бунтовщики.

Запутанная ситуация сложилась в Косино. В 1814 году последняя владелица из рода Телепневых продала имение со всеми угодьями, и, разумеется, с крепостными, московскому купцу Дмитрию Лухманову. Он был богат, щедр, не чуждался меценатства и сделал для косинцев немало доброго – возвел, например, каменную церковь, которая славится и сейчас, но тем не менее, не будучи дворянином, не имел права владеть крестьянами. Но все это было скрыто тайной. Господами-хозяевами официально числились подставные лица. Сначала подпоручица Марфа Татаринова, затем секунд-майор Иоанн Мальцев, действительный статский советник Павел Степанов, вдова-капитанша Стараго-Милюкова... Пока был жив благодетель, все держалось, а когда в 1841 году отдал Богу душу, затрещало, поползло по швам.

По иронии судьбы в это самое неподходящее для Лухмановых время нелегкая занесла в Косино въедливого старичка, коллежского советника Николая Яковлевича Петрова. То ли захотелось ему искупаться в целебных водах Святого озера, то ли еще что. Косинцы поделились с ним своими бедами, а он открыл секрет: “Господа-то у вас липовые, фальшивые, владеют вами не по закону”. И согласился похлопотать за сердешных в Питере.

С того дня косинские парни, вступая в брак, в церковной книге, в графе, где требовалось разрешение помещика на бракосочетание, гордо писали: “Вольной свободы отыскивающий крестьянин такой-то”.

Николай I высочайшим повелением от 16 июля 1851 года освободил косинцев от крепостной зависимости. На радостях удачливому адвокату был устроен уютный домик на берегу Белого озера и стал Николай Петров жить да поживать.

День свободы, 16 июля, в Косино ежегодно отмечали выстрелами из церковной пушечки и веселым народным гуляньем. Но палить из орудия запретили в конце ХIX века, а на гулянье наложили табу красные комиссары. “Я вам такой праздник устрою, и после смерти будете помнить!” – пригрозил старушкам уполномоченный ОГПУ.

Напуганные крестьянскими волнениями, супруги Дивовы порывают с кланом помещиков. 27 января 1860 года продают свое Зенино вдове Александре Шелапутиной. Ее отец почетный гражданин Кулаков много лет подряд арендовал тутошнюю водяную мельницу Авдеевку. Но дочка просчиталась: крестьяне уже были не те. Сразу начались нелады с жителями соседних деревень: из-за незаконных порубок леса, из-за потрава посевов. Обескураженная барыня дошла до того, что обратилась в консисторию (церковно-административное учреждение) с просьбой перевести Зенино из прихода села Коренево в Троицкое-Кайнарджи, только бы не ходить в одну церковь с марусинцами... 20 марта 1866 года она с легким сердцем уступила имение дворянину Шаховскому. Но и с новым землевладельцем крестьяне были на ножах: поджигали сараи с сеном, спустили красного петуха на мельницу.

Дворяне под благовидными предлогами стремились пока не поздно избавиться от недвижимости и крепостных, соблюдая выгоду, держа марку. Особенно в моде был так называемый проигрыш в карты. Проиграть можно все. Германна из “Пиковой дамы” Пушкина не спасли даже заветные три карты, выпытанные у старухи-графини: все спустил. А герой шутливой поэмы Лермонтова “Тамбовская казначейша”?

Он проиграл коляску, дрожки,

Трех лошадей, два хомута.

Всю мебель, женины сережки,

Короче – все, все дочиста.

Под конец проиграл и свою жену – славную Авдотью Николавну.

Но это в литературе. А в жизни?

Примеров достаточно.

Азартных картежников, способных заложить последние штаны, хорошо знает русская пресса. Областная газета “Ленинское знамя” печатала: помещик Ледов проиграл партнеру Киселю-Загорянскому 13 крепостных крестьян. Их поселили на новом месте и назвали деревню Ледово. Это в Щелковском районе Московской области.

Раменская газета “За коммунистический труд” тоже совершила экскурс в прошлое: “Столбовая дворянка Ильина известна в России тем, что выиграла в карты знаменитый дворец графа Воронцова-Дашкова”. Дворец может каждый посмотреть. Надо сойти с электрички в Быково или в Ильинском. Но эта легенда ущербна: Ильина была супругой железнодорожного служащего и уж отнюдь не столбовой, потомственной дворянкой, а за покупку дворца они уплатили 155 тысяч рублей, в архивах есть купчая. Но надо было придать покупке великосветский шик.

Были и загадочные истории, например, село Петровское, что близ Лыткарино. Все его население вдруг в одночасье, перед реформой, исчезло неизвестно куда. Словно ветром сдуло, как в Бермудском треугольнике. Было в нем, по описанию, 19 дворов крестьянских, 84 души мужского пола и 98 женского, господский дом, две церкви. Но уже по переписи 1869 года, проведенной после реформы, обнаружилось там полное безлюдие, ни живых, ни хворых, ни даже покойников. Пусто! Только по-прежнему возвышались господский дом да два священных храма. Газета “Московские ведомости” рекламно зазывала:

“Дача отдается на летнее время. Господский дом о 23 комнатах с мебелью и со всякими службами, на берегу Москвы-реки, в 18 верстах от Москвы и в трех от Николо-Угрешского монастыря, в селе Петровское, Чернышево тож”.

Некоторый свет на сей таинственней случай пролил автор анонимного письма:

“Крестьяне Петровского были проиграны помещиком на вывод. Кажется, нащупан след. В Харьковской области есть районный центр – большое село Петровское, где население чисто русское, а кругом, куда ни глянь, украинцы”.

Надо бы проверить догадку, да только Харьков теперь за рубежом в соседнем суверенном государстве. Есть предположение, что никто ни в вист, ни в преферанс, ни даже в подкидного дурачка живые души не проигрывал. Крепостных просто-напросто продали, как щенят, а чтобы от стыда не гореть, прикрылись карточным долгом, словно фиговым листочком.

19 февраля 1861 года Александр II подписал Манифест об отмене крепостного права. Крестьяне получали личную свободу и землю, за которую десятилетия пришлось платить обременительный выкуп, а помещики лишились части своих земельных владений. В результате и те, и другие считали себя потерпевшими урон, обиженными, обойденными. Прочтите еще раз поэму Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”:

Порвалась цепь великая,

Порвалась – раскочилася:

Одним концом по барину,

Другим по мужику.

К помещичьим деревням в нашей волости относились Выхино, Жулебино, Вязовка, Метяково, Машково, Марусино, Хлыстово, Подосинки, Красково, Коренево, Малые Вражки, Котельники, Большое и Малое Кожухово.

Хватку показало Котельниковское общество. Купец Петр Губонин внес за него в казначейство до 26 тысяч рублей, взамен получил право пользоваться 20 лет каменоломнями и срубить до 70 десятин леса.

К 1877 году многие крестьяне еще оставались временно-обязанными – не выкупившими свои наделы по разным причинам. Так, Чагинское общество не знало, как за это взяться.

Переход земли в частную собственность породил уродливое явление – быструю ее распродажу и спекуляцию. 23 марта 1869 года Общество Московско-Рязанской железной дороги приобрело у помещика К.С. Орлова 22 десятины 402 сажени земли при селе Краскове за 7360 рублей. 14 мая 1869 г. Департамент Уделов продал этой же дороге 13 десятин 367 саж. при селе Люберцы, а также участок земли при Панках.

Продавали и покупали ради наживы. В отхожей пустоши Колесниковой, в районе нынешней агрофирмы “Белая Дача” 19 июня 1868 г. купец Абрам Касимович Шпринц приобрел у вдовы Натальи Воронецкой 54 десятины 1436 саж. земли за 1000 рублей.

Как вы думаете, что сделал Шпринц с покупкой? 13 января 1871 г. продал жене коллежского советника Е.П. Охотниковой точь-в-точь 54 десятины 1436 сажен, ни больше, ни меньше, но за сколько? За 4500 рублей. Вот это гешефт! Не зря же нынешние дельцы ждут – не дождутся, когда же объявят полную свободу продажи земли…

Царь-освободитель Александр II был убит 1 марта 1881 года бомбой, брошенной Гриневецким по приговору исполнительного комитета “Народной воли”. А в подготовке покушения на следующего царя-батюшку Александра III участвовал Александр Ульянов, старший брат Ленина, и был повешен. В 1918 году Ленин расправился с Николаем II и всей его семьей. Где-нибудь на Кавказе посчитали бы это кровной местью.